Петрухин не спросил у Нади адреса. Не успел. Можно было на институт написать — там найдут. И написал в самолете, и в каждом аэропорту собирался отправить, даже к почтовым ящикам подходил. Но, как шутят солдаты, пороху не хватило. А сейчас вот, после тяжкого дня, когда от усталости пароходной трубой гудит голова, Пет­рухин опять вспомнил о Наде. Почему о ней?.. У него есть знакомые девушки, он обещал писать им, одной даже в любви объяснился, правда на вечеринке, после стакана вина. Непонятно все. Тем более, что Надя видится ему смутно — как возникшая в воображении.

Петрухин обошел заставу, проверил патрульных, по­ужинал, сыграл партию в шахматы с Манасюком. Долго смотрел, как солдат кормил сторожевых собак. Искупался в море, выпил кофе прямо из термоса на берегу. Только потом пошел к себе.

На столе лежал дневник. Каждый вечер он что-нибудь записывал в него — это была его давняя, еще школьная привычка. Он сел, взял перо, на чистом листе обозначил число и месяц. Начал писать.

Он перечитал письмо, в конце строчки «дух захватило», поставил восклицательный знак, разделся и камнем упал на кровать.

Прошел месяц. Петрухин втянулся в службу, привык к бурному климату острова: легче дышал туманом, не раскисал от влажного зноя, научился спать под гром при­боя. Дважды пережил землетрясения: земля передерну­лась, как шкура зверя, вздрогнули стены, жутко задвига­лись столы, кровати, стулья. А раз вулкан, дохнув пламе­нем, выхаркнул облако пепла; весь день пепел мерцал в воздухе, припорашивал море и землю.

Задержали одного «капустника»: заблудился в шторм, прибило к острову. Петрухину пришлось говорить с син­до — шкипером — и его молоденьким сыном. Мокрые, пе­репуганные, они кланялись, улыбались и без конца повто­ряли: «Кон ничива, рюски!.. Кон ничива!» [2] Разговорник помогал плохо, больше руками, «мычанием» объяснялись, поняли друг друга. Петрухин впервые видел людей с япон­ских островов. Присматривался к ним, думал о прошлой войне, ощупывал деревянное суденышко, удивлялся, как можно выходить в море на такой посудине-«душегубке»; все было ненадежно: снасти, робы, циновки, намокшие картонные божки. Жалел, что не может расспросить, от чего у них эта смелость: от бедности или прирожденного бесстрашия? Хотелось знать, как они живут у себя на Хоккайдо и зачем им так много нужно ламинарии — морской капусты. Здесь она валяется по всем берегам. Едят они и гребешок, на острове остались после них курга­ны пустых раковин.

— Я их знаю, этих «капустников», — сказал Мана­сюк, — жрут все, рискуют, а капиталец сколачивают.

Петрухин приказал, чтобы к обеду ему приготовили салат из ламинарии и сварили моллюска. Старшина по­пробовал отговорить: «Бросьте, не русская еда», — но все же влез в лодку, отъехал от берега и сам надергал капусты; выловил три большие, обросшие мхом раковины. Обедать Петрухин пошел позже всех. Когда ему подали салат, появился старшина, присел на скамейку: он хотел лично видеть «дегустацию» морских блюд. Петрухин поддел вилкой длинные, похожие на лапшу рубленые листья ламинарии, принялся жевать, поспешно проглотил. Салат даже отдаленно не напоминал огородную капусту и, по­жалуй, вообще не имел никакого вкуса — просто сильно разил йодом. Петрухин упрямо съел салат.

— Полезно, — кивнул сам себе.

Со страхом пододвинул второе блюдо: моллюск был отварен, поджарен и приправлен зеленым луком. От него пахло сладко и душновато. Подумав: «Едят же японцы, не умирают»,— воткнул вилку в белое, мягкое, прямо-таки цыплячье мясо. И удивился: по вкусу оно смахивало на крабовые консервы, может, только чуть погрубее. Подо­брал все, что было в тарелке, глянул на старшину: тот увеличенными глазами изучал «начальство», часто глотая слюну (его, видимо, слегка поташнивало), — встал, подтя­нул ремень.

— Вот что, — сказал вскочившему Манасюку, — пред­лагаю ввести в рацион солдат эти два блюда. Живущим у моря надо уметь кормиться от него. Это не помешает.

Старшина прижал руку к груди, наклонил голову, изви­няясь и выказывая свою полную беспомощность:

— Мы же российские...

— Значит, одолеем. А мне подавайте каждый день, — прервал его Петрухин.

Он пришел в свою комнату, прилег отдохнуть, взял со стола «Строевой устав»: после училища не заглядывал в него, надо было повторить кое-какие параграфы. Но читать почти не смог, все прислушивался к своему животу — как он переваривает курильскую пищу? — и понемногу задремал. Проснулся от зуммера телефона, вскочил, по курсантской привычке сильно крикнул в трубку:

— Лейтенант Петрухин слушает!

Говорил председатель колхоза. Приключилась беда, племенной колхозный жеребец Форс ушел с табуном диких коней. Вторые сутки бродит. Пробовали отбить — не смогли: всадников мало, ружей и того меньше, а надо постре­лять, попугать.

— Все Сказка эта, мать ее... — сипло выругался предсе­датель. — Водит нашего дурака за хвостом, людей на кило­метр не подпускает Давно говорю Манасюку: спиши на нее один патрон, беды меньше будет. Жалко, вишь ты, красивая!..

Председатель просил помочь заарканить жеребца, заодно подстрелить пару коняг для колхозной столо­вой.

Петрухин позвал старшину, вместе они «обговорили» просьбу председателя, решили выделить четырех солдат — из тех, кто больше приучен к верховой езде, и самим поехать на машине посмотреть необычную охоту, а если понадобится, спасти от пули Сказку.

— Мы же ее поймаем, — сказал, сведя на столе ладони, Манасюк. — Вот зимой будет большой снег — и поймаем. Приручим. Такого коня убить!.. Кто ж это может грех на душу взять?

Петрухин молчал, хмурился: больше всего он боялся нежных слов, чувствительности; если все-таки голос иногда выдавал его, он панически краснел, торопился уйти, чтобы один на один расправиться с собой, обрести нужную внутреннюю форму. Сейчас Петрухин медленно закурил, резче сдвинул к переносице брови.

— Все, старшина.

Через час они ехали по бамбуковым холмам в сторону вулкана. Дорога то едва виднелась в зарослях, то огибала крутой бок холма, то зависала над осыпями и обвалами. Шофер-ефрейтор небрежно крутил баранку, положив ле­вую руку на дверцу, почти не смотрел на дорогу; Петру­хину хотелось сказать: «Нельзя ли повнимательней?» Но когда подъехали к болоту, перекрытому старой, полуист­левшей гатью, и шофер, рывком бросив машину, чуть ли не по воздуху перемахнул на твердую глину, Петрухин подумал: «Да это же ас!» Он следил за его руками, движе­ниями, удивлялся, почему в первую свою поездку не заме­тил редкого умения ефрейтора, и, решив, что тот просто «скромничал», стал размышлять о шоферах вообще, их ра­боте. Конечно, только на такой взбудораженной земле мож­но научиться «творить» за рулем. Во всех других местах — слабая практика. Вернется ефрейтор в свою брянскую деревню, покажет собратьям по баранке, что такое настоящая работа.