Не понимаю все-таки, зачем Альмадену понадобилась эта поездка в Боготу? И как это он оказался вдруг полицейским офицером?

Вчера по телевидению передавали интервью с начальником столичной полиции комиссаром Марио Гварди. Программу мы смотрели втроем: Джулиано, Хесус и я. Хесус оставался безучастным, как слепой, перед которым разыгрывают пантомиму в вакуум-камере, а Джулиано сначала был сосредоточен до оцепенения, но потом, когда Гварди стал распространяться о новых методах организации полицейских частей, принципиально новых формах психологического контакта с рабочими, он заерзал в своем кресле и, наконец, вскочил, занося правую руку локтем к экрану. Мне показалось, что он хочет разбить кинескоп; однако, растирая кистью лицо, Джулиано тут же обернулся и уже спокойно, очень спокойно сказал:

— Когда таким беспардонным бахвалом оказывается итальянец, мне бывает стыдно называть себя итальянцем.

— Извините, Джулиано, но я не вижу никакого бахвальства в его словах. Другое дело, просто невозможно понять, в чем же суть этих его принципиально новых методов организации.

— Н-да, — согласился Джулиано, — пожалуй, вы правы, я тоже ничего не могу понять. Может быть, он имеет в виду не организацию, а нечто иное?

— Возможно, хотя синьор Гварди — очень дельный человек и для своих мыслей умеет найти нужные слова.

— Ах, да, — пробормотал Россо, — вы ведь знакомы с ним. По делу Кроче.

— Кроче? Кроче, Кроче… мне очень знакомо это имя, но откуда? Помогите вспомнить.

— Зачем? — он положил руку мне на плечо. — Ей-богу, не стоит.

— Но я должен вспомнить.

— Должен! — Джулиано улыбался, прежде я не видел у него такой улыбки, проникновенной и тоскливой. — Разве самый спасительный дар человека — помнить, а не забывать?

— Ну, это — философия, синьор, а кроме нее, существует еще практика.

Он не ответил. Он слушал, как диктор благодарит комиссара Гварди и рассыпается перед ним с неувядающим красноречием идальго в пожеланиях успешной деятельности на благо всего общества, всей Колумбии.

— Да, — спохватился Джулиано, — чтобы не забыть: завтра я улетаю в Боготу. Вернусь, видимо, к вечеру. Во всяком случае, не позднее следующего полудня.

Он не вернулся ни к вечеру, ни в следующий полдень — мы увиделись только четыре дня спустя. Он был очень собран и предупредителен, но у меня не проходило странное ощущение, что эта внешняя подтянутость дается ему чуть не из последних сил. Он справился о моем самочувствии, а потом, как бы невзначай, просил передать ему все материалы наших с Альмаденом исследований по энергетике митохондрий.

Я ответил кивком, но это, видимо, не удовлетворило его, и он повторил:

— Все без исключения, синьор Прато. Сегодня же.

Вечером к нам нагрянули гости из Боготы. Только один из них был знаком мне — Марио Гварди. Едва увидев меня, он раскрыл обе руки для объятий:

— Умберто, дорогой, какое это счастье встретить на краю света земляка!

— Французы правы, синьор Марио, весь мир — это одна большая деревня. А вот ваша фантастическая карьера — она действительно достойна восхищения.

— О, — воскликнул Гварди, — что для норманна — гипербола, то для латинянина — норма!

— Увы, — притворно вздохнул Россо. — Но, синьоры, разрешите представить вам нашего сотрудника доктора Умберто Прато.

Все четверо поочередно склоняли головы, когда Джулиано называл их имена. Имена эти ничего не говорили мне, и я не старался запоминать их. Я понял только одно: эти четверо — супермены от химии и машиностроения, которые сочли своим долгом принести, как они сами выразились, дань почтения крупнейшему биохимику современности синьору Джулиано Россо. Однако сам «крупнейший биохимик» не откликнулся на их панегирик даже улыбкой — он был демонстративно сух и корректен, как знаменитый в середине века своей чопорностью президент Франции.

Битый час мы говорили. О чем? Честное слово, я решительно не могу вспомнить, потому что весь час перед моими глазами кружили и петляли какие-то химеры, подбираясь к чему-то невидимому, но жизненно важному для каждой из них, и мне нужны были огромные усилия, чтобы видеть не этих вот химер, а живых людей, сидящих рядом со мной.

Затем все мы — пятеро гостей, Россо и я — вышли к фонтану, оттуда по просеке на кольцевую аллею, л люди из Боготы принялись превозносить здешнюю территорию, спохватываясь всякий раз, как будто вспоминали вдруг, что хозяин лаборатории предпочитает сдержанность. Джулиано не прерывал их, а потом, когда наметилась четкая, устойчивая пауза, задумчиво, словно для себя одного, произнес вполголоса:

— Мне было бы очень досадно расстаться с этим. Но случаются пожары… взрывы. Кто может все предвидеть? Даже Он, — Джулиано поднял палец, — не всегда знает наперед, когда придется включить рубильник и громыхнуть.

— Великолепно, великолепно! — захохотал Гварди. — Ученый — и такая бездна поэзии!

Синьоры из Боготы тоже смеялись, но, когда вернулась тишина, казалось неправдоподобным, что за мгновение до этого здесь, на кактусовой аллее, хохотали и смеялись.

— Да, — обратился Гварди к Джулиано, — а почему среди нас нет синьора Альмадена?

— Хесус нездоров.

— Нездоров? — переспросил синьор, имени которого я не запомнил.

Джулиано посмотрел на него, и синьор понимающе улыбнулся. Но Джулиано вдруг вспылил:

— Хесус Альмаден очень нездоров.

На следующее утро гости выехали в Пуэрто-Карреньо, а оттуда — в Боготу. Однако спустя три часа одного из них — Марио Гварди — я увидел снова, когда он выходил из кабинета шефа. Джулиано стоял в дверях.

— Хелло, Умберто, — крикнул Гварди, — я к вам.

С четверть часа он горестно вздыхал и сокрушался, вспоминая нашу прекрасную мать Италию; затем принялся поносить Колумбию, клянясь, что плюнет на свою карьеру и вернется в Европу.

— А вы, Умберто, вы хотели бы домой, в Италию?

— Трудно ответить, Марио: что-то мешает мне.

— Я понимаю, — сказал он сочувственно, — вы не можете забыть смерти Витторио Кроче.

— Какого Кроче?

— Какого? — спросил он, переходя на шепот. — А того самого, Умберто, которого вы задушили собственными руками. Вспомнили, синьор?

— Одну минуту, Марио, дайте мне сосредоточиться.

Он смотрел на меня удивленно, как будто перед ним взрослый человек, такой же взрослый и разумный, как он сам, валяет неизвестно зачем дурака.

— Нет, — сказал я, — не помню.

— Не помните? — вскочил он. — Но вы — убийца, Умберто, и я заставлю его помочь вам вспомнить все.

— Кого?

— Его! Его! — закричал он исступленно, показывая на дверь. — Ублюдок вы, лунатик паршивый!

— Перестаньте кричать, Марио, — сказал я ему спокойно, потому что бессмысленно отвечать криком на вопли разъяренного человека. — Объясните толком, что вам нужно.

— Да, — прошептал он, вмиг успокоившись, — да, Умберто, да, да…

Он все еще твердил это дурацкое свое «да», когда вошел Джулиано.

— Синьор Марио, ну, синьор Марио, — Россо был донельзя дружелюбен и благожелателен, — я ведь говорил, что шантаж здесь ни к чему: во-первых, Умберто не знает никакого Кроче, во-вторых, все материалы лаборатории у меня. Вы слышите: у меня. И кстати, исследования Прато и Альмадена — это еще не ключ, это всего лишь заготовка. А ключ только у меня — у меня одного.

— Синьор, — Гварди вздохнул тяжело, настолько, чтобы всем была видна истинная мера этой тяжести, — когда господь хочет покарать нечестивца, он лишает его рассудка. Синьор, вы — нечестивец…

— …которому возвращен рассудок.

— Нет, — покачал головой Гварди, — но у нас есть терпение. И не только терпение, дорогой мой Чезаре.

— Джулиано, — поправил я невольно, однако, Гварди не заметил ни своей обмолвки, ни моей поправки.

— Итак, — сказал Гварди, — на чем же мы остановились?

— Оставьте, — поморщился Джулиано, — какие могут быть остановки в конце пути.

— В конце? — удивился Марио.

— Да, синьор, сегодня — мы уже в конце, хотя для вас и тех, — Россо повел рукой к западу, в сторону Боготы, — это только начало.