— Заполненная, ты тогда сказала. Помнишь, ты сказала, что я заставил тебя чувствовать себя заполненной и цельной. — В его голосе слышалось волнение.

— Да, конечно. Так было со мной и с тобой тоже. И все же я думаю, что мы должны лучше узнать друг друга… раньше, чем…

-..снова заняться любовью! — произнес он громко.

— Никогда не слышал шоу под таким названием, приятель, — сказал мужчина за окошком кассы, обращаясь к Эрику. — Может быть, возьмете на что-нибудь другое?

Эрик повернулся к Карен.

— Может быть, «Поглупевший ради любви»? — робко сказала Карен. — Кажется, это о Дуге Фербенксе.

— Все, что ты скажешь, — произнес Эрик, расплывшись в широкой улыбке, все, что ты скажешь. Ты увидишь, что я очень понятливый.

Чудесные летние дни пролетали, как степной ветер, когда она и Эрик вместе изучали Нью-Йорк, открывая город друг для друга. Она узнала, что любимым блюдом Эрика были совсем непопулярные среди датчан спагетти сорта карбонара, а любимым напитком — аквавит,[13] запиваемый карлсбергским пивом. Однажды вечером она повела его на «Богему», поставленную на открытом воздухе в Центральном парке, и видела, как его лицо стало в последнем акте рассеянным и тревожным. Когда Мими умерла, он стиснул кулаки и по щеке его скатилась слеза. Сердце у нее сжалось.

А в другой раз, перед тем как пойти на фильм Ингмара Бергмана, он сказал ей, что его любимая кинозвезда — Хельга Лювергрен. Она никогда не слышала этого имени, тогда он назвал ей несколько фильмов, датских или шведских — она не могла разобрать чьих, — и съел все булочки с изюмом.

Трогательным было и их посещение собрания Филдинга, когда они остановились в восхищении перед обнаженной Рубенса, пощипывающей виноградную гроздь. Откровенная сексуальность картины ошеломительно возбудила тогда Карен, а Эрик выбрал этот момент для того, чтобы шепнуть ей на ухо, что он бы предпочел на завтрак виноградный сок, кофе, рогалики и сыр.

Она также узнала, что ему нравятся американские народные песни, что он и его два брата владеют большим летним домом на одном из островов у побережья Дании, что он планирует жениться до того, как ему исполнится сорок, и что он хочет иметь четверых детей. Но при всем при том она так и не узнала, любит ли он ее. Он вел себя, как влюбленный мужчина, но не говорил ей об этом.

Вместо этого он постоянно задавал ей вопросы, выпытывал ее жизненные планы, которых, если честно, у нее не было.

— Как долго ты планируешь продолжать свою карьеру? — спросил он ее однажды в полдень, когда они в Блумингдейле ждали, пока миниатюрная продавщица заворачивала выбранные Эриком спортивные рубашки. Ему нравилось брать ее с собой за покупками. Он говорил, что это придает ему уверенности. — Ты ведь не сможешь всегда быть моделью.

— Ты не должен говорить мне это, — простонала она. — День, когда я взгляну на себя в зеркало и увижу первую морщинку на лице, станет днем, когда я уволюсь. Я хочу уйти с достоинством.

— И что ты будешь делать потом?

— Я об этом по-настоящему еще не думала.

— А чем бы тебе хотелось заняться?

— Мне бы хотелось сделать массу вещей. Прежде всего я хотела бы шесть месяцев подряд есть. Затем я хотела бы проделать все те вещи, которые Эйлин нам не позволяет, потому что они слишком опасны.

Его ладонь на ее руке стала тяжелой от участия.

— Опасные?

— Ну да, например, полет на воздушном шаре. Мне бы ужасно хотелось испробовать все те ощущения, что заставляют людей еще и еще подниматься на них. Потом я хотела бы научиться ездить на мотоцикле.

— Ты? На мотоцикле?

— А почему бы нет? Несколько раз я брала у моей подруги Шарлотты ее скутер. Замечательный желтый «Веспа» по имени Мэриголд. И я прекрасно управляла им. Или дельтаплан. Так чудесно — парить в воздухе. Чувствуешь себя при этом таким свободным…

— Ты шутишь!

— Еще я хочу научиться хорошо кататься на лыжах. Спуститься на плоту по Колорадо-Ривер. Мне бы хотелось…

— Индира, ну будь же разумной! Я понимаю, что после работы у Эйлин ты рвешься к свободе, но ты вовсе не атлет. Скорее всего ты просто погибнешь в первый же день — кроме хождения на лыжах, конечно. Неужто нет более безопасных вещей, которыми бы ты хотела заняться? Ты могла бы сделать вторую карьеру, не занимаясь опасными делами.

— Может быть, буду писать статьи о моих приключениях.

— А ты когда-нибудь писала что-нибудь? Что-нибудь вообще?

— Письмо в «Роллинг Стоун», когда убили Джона Леннона.

— Они его напечатали?

— Нет.

— Они не напечатали и мое тоже, дорогая, — сказала продавщица, вручая Эрику его пакет.

Когда они шли вдоль Пятьдесят девятой улицы, Эрик продолжал настаивать:

— Но ты должна серьезно подумать о своем будущем. Разве ты никогда не строила планов на свою остальную жизнь? На те дни, что настанут после того, как появятся морщинки, после того, как «чемпион повесит на гвоздь свои перчатки»? Есть такое выражение, да? — произнес он с гордостью, как всегда, когда находил возможность продемонстрировать новый американизм. — И разве ты никогда не строила никаких фантазий на будущее? Какой ты видишь себя через двадцать лет? Какие твои самые потаенные мечты на этот счет?

Он остановился перед витриной магазина с телевизорами. Через его плечо она могла видеть очередную порцию дневных несчастий сразу на двенадцати каналах.

— Жизнь полна ошибок, Эрик. Я не могу загадывать так далеко вперед. Я принимаю каждый день, когда он наступает.

Он взял ее руки в свои.

— Но ты должна планировать.

— Зачем? Каждый день — это сюрприз. Всегда происходит что-то интересное. Ты слишком прямолинеен, Эрик. Ты должен довериться своему кисмету, своей карме. Я же не планировала встретить тебя?

— Дорогая, ты неисправима. Вот почему я обожаю тебя. — И он стал страстно целовать ее прямо на Пятьдесят девятой улице, прямо перед грубыми покупателями и ворчащими женщинами с сумками. В какой-то момент она подумала, что, может быть, это самая подходящая минута, чтобы рассказать ему все, но что-то удержало ее. Ее интуиция снова говорила ей — пока не надо.

Однажды утром позвонила Эйлин, коротко сказала:

— Надеюсь, что скоро ты будешь готова приступить к работе. Твой загар уже сошел?

— Нет, — призналась Карен, — еще не совсем.

— Не совсем? Что это значит? Сошел или не сошел? В каком ты состоянии?

Карен взглянула на свои длинные пальцы: загар на них выделялся очень заметно на фоне белой телефонной трубки. Контраст был такой очевидный, как если бы коричневые виноградные лозы спускались по освещенной солнцем стене.

— Он еще не сошел, Эйлин… я все еще встречаюсь с Эриком и…

— Ты встречаешься с ним, Карен, или Индира встречается с ним?

— Индира.

В трубке настало молчание, затем она услышала, как что-то щелкнуло. Удивленная, она выжидала.

— Слышала? — спросила Эйлин. Ее голос поднялся на пол-октавы. — Это я откупорила свой флакон с валиумом.[14] Я это сделала в первый раз за последние три месяца. — Она гневно фыркнула. — Карен, каждый день, что ты не работаешь, ты теряешь деньги. Большие деньги. Кроме того, мы теряем большие деньги. Ты зацепила крохотную удачу вне моего агентства, дорогая, а теперь топчешь свою карьеру. Это неразумное поведение, Карен.

— Но я же говорю тебе, что влюблена.

— Это не дает тебе повода вести себя, как Мата Хари. Почему ты не хочешь встретиться с моим доктором? Уверена, что он может помочь тебе.

— Я не больна. Эйлин. Я влюблена.

— Неважно. Прими мой совет, дорогая, скажи ему правду. Скажи сегодня. Чем дольше ты выжидаешь, тем труднее будет вам обоим. А если ты будешь по-прежнему прятать голову в песок, вообще окажется слишком поздно, и раньше, чем ты поймешь это.

Эйлин продолжала настаивать, всячески понуждая Карен собраться с духом, и Карен наконец решила: когда он скажет, что любит меня, пообещала она себе, в тот же самый момент я расскажу ему, что я Карен Ист.