Между тем, десятилетия между Хрущевым и Горбачевым, их собственная жизнь, продолжали зиять одним большим «белым пятном», никого особенно не волнуя своей девственной белизною. Нет, конечно, о них писалось и говорилось даже слишком много: и про «застой» в экономике, и про экологическую катастрофу, и даже про Венгрию с Чехословакией, а со временем и про Афганистан. Но все это было как бы не про них, а про марсиан. Они сами как бы и отношения не имели к происходившему. Они страдали — как Познер, были жертвами — как Евтушенко, боролись — как Андропов. Они «не знали — боялись — верили».

Характерно, однако, что, используя нашу терминологию, наши определения «застоя» и «правового государства», а, иногда цитируя целые куски из самиздатских работ, никто из них ни разу даже не заикнулся о первоисточнике, о том, откуда появилось это странное слово — гласность. Будто бы и не было наших судов, наших книг, нашумевших обменов и высылок. Словно исчезли из жизни страны два десятилетия, и жизнь началась заново, с нуля. И дело тут было даже не в том, что еще нельзя, а в том, что говорить об этом никто не хотел, понимая неизбежность вопроса:

— А что же в это время делали вы?

Более того, сознательно или бессознательно, но вся эта перестроечная публика люто нас ненавидела, так же, впрочем, как и возникшие из нее нынешние «демократы». Никогда не простят они нам того, что мы остались «чистыми», не жрали с ними из одной партийной кормушки, не искали тех компромиссов с совестью, что составляли их жизнь. Сам факт нашего существования разрушает их легенду: ведь если мы есть — значит, все-таки был выбор, значит, можно было жить иначе.

Забавный эпизод: в разгар их «гласности» весной 1987 года мы, десять живущих на Западе писателей, артистов, диссидентов, озверев от всей этой фантастической лжи, а в особенности — от западной эйфории, написали совместное письмо в газеты, чтобы хоть как-то отрезвить общественное мнение. Это ставшее потом известным «письмо десяти» появилось тогда в газетах большинства западных стран — и «Фигаро», в лондонском «Таймсе», в «Нью-Йорк таймс» и даже совершенно неожиданно для нас — в «Московских новостях», тогдашнем самом «прогрессивном», перестроечном советском издании. Всего-то и сказали мы, притом в тоне крайне сдержанном, что рано восторгаться «реформами» Горбачева, пока они лишь только обещаны, да и обещаны-то в весьма туманной форме. Тем более, пока остается господствовать в стране людоедская идеология марксизма-ленинизма. Да и обращено было это письмо к Западу, не к ним, но, Бог мой, сколько же ругани обрушили на нас эти «либералы»! Столько и газета «Правда» не помещала в старое время — и «отщепенцы», и «махровые антисоветчики», и, конечно, «агенты ЦРУ». Сами же перепечатали (чтобы продемонстрировать подлинность своей «гласности»), сами же и испугались, а испугавшись, принялись ругаться, не постеснявшись даже использовать замшелые кагебешные шаблоны. Мне так и «штурмовые пятерки» тут же вспомнили.

А как же! Ведь мы осмелились затронуть «их гласность»! Мы — отщепенцы и предатели, покинувшие (!) Родину в поисках легкой жизни, в то время как они остались страдать и бороться. Мы — враги Родины, а они — борцы за ее улучшение. Невероятно: они же теперь объясняли нам, что такое права человека!

Но чем больше они ругались — а по существу ответить им было нечего, тем больше расползалось по стране наше письмо, переписанное тысячами рук, переснятое со стенда «Московских новостей» у здания редакции. Это был, пожалуй, первый случай в нашей истории, когда материал попал в самиздат из официальной публикации. Пришлось партии защищаться всерьез. Уже не только «Московские новости», издававшиеся в основном для иностранцев да для узкого круга надежных «перестройщиков», но и все остальные «прогрессивные» издания, т. е. те, коим политбюро разрешало бежать чуть-чуть впереди прогресса, демонстрируя смелость, были вынуждены ввязаться в полемику, инспирировать «письма трудящихся» и «круглые столы» на своих страницах. И «Огонек», и «Новое время», и, наконец, сама «Правда» — все в лучших традициях яковлевской пропаганды времен наших судов. Скандал растянулся на многие месяцы, но чем больше они барахтались, тем больше влипали, как та муха на липкой бумаге. Это ли было не предвестие того, к чему только и могли привести их игры в «гласность»? Между тем, ровно в то время, как «перестройщики» гневно клеймили нас на страницах своих «либеральных» изданий, — частным образом, через общих знакомых, передавались нам совсем иные упреки:

— Ну, что же вы, ребята, нас так подвели: «спровоцировали» напечатать свое письмо, а нам за это теперь попало. «Московские новости» вообще закрыть грозятся. За что же вы нас так? Мы же никому не мешаем, а обманываем только Запад. Мы-то с вами понимаем, что происходит.

И что ты им скажешь, коли «обманывать Запад», как и стучать на иностранцев, для них «нормально»? Выходит, мы же еще и виноваты: «подвели», «спровоцировали». Вроде как сказала мне одна моя соученица по школе много лет спустя:

— Ты даже не представляешь, как ты нас всех подвел!

— А что такое?

— Да как же! Из-за тебя мы стали интересоваться самиздатом, некоторые попались, еле-еле дали им университет закончить, диссертацию защитить…

— Ну, извини… — только и мог сказать я. А что мне было еще ответить? Правда ведь, не будь у них в памяти моего примера, жилось бы им всем гораздо счастливее.

Начиная свою хитрую игру в «гласность», Горбачев с Яковлевым прекрасно знали, что на родную советскую интеллигенцию они вполне могут положиться. Если их что и тревожило в тот момент, так это возможность нашего влияния; оттого они больше всего и заботились о том, как бы нас изолировать, отсечь. Причем заботы эти, как видно из документов, начались задолго до нашего «письма десяти» да и вообще задолго до «гласности».