«Мы — хозяева…»

И будет теперь Россия, по злому народному выражению, — как говно в проруби: волнения много, а двигаться некуда. Будет гнить да вонять, заражая округу, и будут, зажав нос, постораниваться другие народы и государства.

Впрочем, им ли теперь нос воротить? Не сами ли постарались поднавалить в ту же прорубь? Не они ль «спасали» своего любимца вопреки всякому здравому смыслу, наперекор собственному же интересу? Одни — из жажды «стабильности», другие — от страха, третьи — от безмерного гуманизма, но ведь факт: внесли посильную контрибуцию в нашу российскую прорубь. Всего-то и нужно было не более 0,01 % того, что отвалили любимцу, только бы не ему, а тем, «неконтролируемым», — была бы вам сейчас и стабильность с гуманизмом, да ведь и мысль-то не Бог весть какая грандиозная, без Сократова лба можно догадаться, что не бывает «контролируемых» революций, тем более — народных лидеров. Но и теперь их спроси: кто вам милее — Руцкой с Жириновским или Солженицын? И гадать не надо, знаю наперед, кого предпочтут.

Да, мы не победили, ибо никто — никто — не пожелал не только нашей победы, но даже и честного партнерства. А ведь и Запад — не в числе триумфаторов. Ни салютов, ни парадов, ни торжественных речей — только продолжаются фейерверки и в Боснии, и в Анголе, и в Палестине. Вот и еще один фейерверк готов расцвести в Южной Африке, во имя прогресса. Вроде бы и сдох дракон, но осталось множество дракончиков — Ионы Андроновы на Востоке, Кевины Кугэны на Западе, — шумно празднующих свою победу. Это их время, их пир, да и чума — тоже их.

И прав был Гоголь, сто десять лет назад написавший: куда ни глянь, вокруг одни свиные рыла. Что же я-то мог сделать, коли эта экологическая ситуация за сто лет отнюдь не исправилась? А по совести сказать, дай мне хоть вторую, хоть третью жизни, ничего другого не мог бы я сотворить, поскольку не победы искал, но слишком рано понял:

«Несчастна страна, где простая честность воспринимается в лучшем случае как героизм, в худшем — как психическое расстройство, ибо в такой стране земля не родит хлеба. Горе тому народу, в коем иссякло чувство достоинства, ибо дети его родятся уродами. И если не найдется в той стране, у того народа хотя бы горстки людей, да хоть бы и одного, чтобы взять на себя их общий грех, никогда уже не вернется ветер на круги своя».

Что ж, не пожелали услышать — ваше право, ваша беда. Но не говорите теперь, что не было выбора. Семечки-то можно ж было все в рот не запихивать.

Эх, Расея… Признаться, и я, старый дурень, — уж какой, скажите, тертый калач, — а и то поверил, что не конец еще. Нет, твердил я себе, костями грея казенный цемент, погоди — дай лишь гривой встряхнуть, да удила закусить, да привстать, да замахнуться, да затянуть песню, и — па-а-йдет считать версты, пока не зарябит тебе в очи! Кони вихрем, снег комьями только дрогнет дорога, да вскрикнет в испуге остановившийся пешеход.

Да ведь чем же еще было и греться, как не подобным видением? Да ведь и был миг, был, когда показалось, будто дрогнули кони, вот-вот неведомая сила подхватит тебя на крыло к себе и понесет, понесет… Эх, кони, кони, где ж вы — кони? Где ж та земля, что не любит шутить? Где ж тот бойкий народ, что и нас родил на наше несчастье? И кони — клячи, и ямщик — не ямщик: ни бороды, ни рукавиц, ни хомута, ни сбруи, да и сидит черт знает на чем, а вместо лихой-то песни — одно нытье:

— Мне бы сперва немецких ботфортов.

Да где же ты есть, тройка-Русь? Жива ль еще? Дай ответ.

Не дает ответа.