Выражаясь на соответствующем случаю жаргоне, горбачевская «гласность» ссучила интеллигенцию гораздо глубже, чем брежневская цензура. Как бы ни было скверно раньше, а все-таки оставались в обществе некие критерии приличия, какие-то правила моральной гигиены, отчего еще сохранялись нравственно здоровые люди, а заразившийся — и сам о том знал, и другим был заметен. Тут же настали времена особо мерзкие, когда больного от здорового нипочем не отличить, а всякие критерии принесены в жертву благородному делу «спасения перестройки» от мистических «консерваторов». Произошла тотальная евтушенкоизация интеллигенции и сплошная медведизация всей страны. Все вдруг сделались большими политиками, и приличных людей как-то совсем не стало видно, а сделки с совестью стали уважительно именоваться «политическим компромиссом». Враз перестроившись, зашагали дружными рядами под лозунгом: «Всеми правдами и неправдами жить не по лжи!» И, глядишь, вчерашний душитель захлебывался от собственного либерализма, а вчерашний либерал был теперь не прочь и придушить.
Конечно, этому сильно способствовала безоговорочная поддержка Горбачева Западом, в результате которой ситуация в стране, и без того непростая, запуталась до полной безнадежности. В ту пору кризиса для огромного числа людей в коммунистическом мире, не привыкших мыслить самостоятельно, «мнение Запада», то есть реально — мнение западного истеблишмента, было столь же бесспорно, как Священное Писание для верующего. И раз «Запад» провозгласил Горбачева героем, а его «перестройку» — демократией, то кто же мог решиться в России с этим спорить?
На Западе же хватало своих желающих поверить горбачевским басням. Или, по меньшей мере, считалось разумным поощрить перестройщиков за прилежание. И правда, старались же люди, сломали стенку в Берлине, вывели войска из Афганистана, отменили 6-ю статью Конституции, издали «ГУЛАГ» и даже никого не посадили за последние пару лет. Чего же еще и желать?
— Ах, — говорили мне, — вы слишком много пострадали от них. Вы неспособны быть объективным. Должен же быть какой-то рубеж, переступив который советская власть перестает быть советской властью, а коммунисты коммунистами, и наша враждебность к ним должна смениться дружелюбием?
И что мне было ответить? Как объяснить людям, никогда не жившим при этом режиме, что коммунизм — не политическая система и даже не столько преступление, сколько некое массовое заболевание, наподобие эпидемии чумы? На чуму невозможно обидеться, с ней нельзя поссориться или помириться; можно только заболеть или не заболеть. Соответственно, нет никакой возможности чуму «перестроить» или реформировать: от нее надо выздороветь, напрягши всю свою волю к жизни. А тот, кто перестал с ней бороться и впал в апатию, как правило, не выживает.
Эта бездумная эйфория на Западе подорвала последнюю возможность победы над коммунизмом, а с нею вместе — и малейший шанс для России выздороветь. Как если бы союзники в конце Второй Мировой войны вместо требования «безоговорочной капитуляции» нацистской Германии удовлетворились ее «перестройкой», то бишь некоторой либерализацией режима. И что было бы теперь в Европе? Уж точно не демократия, а, как изящно выражаются нынче о бывших коммунистических странах, «посттоталитарный период». Маршал Петен был бы героем, «спасшим» Францию, а участники Сопротивления оказались бы безответственными авантюристами, только мешавшими своим экстремизмом разумным «реформаторам» из Виши.
Результат был катастрофическим. Помимо всего прочего, это способствовало и без того наметившемуся расколу нашего движения, толкнув часть его во главе с Сахаровым на самоубийственный союз с перестройщиками. И, глядишь, бывший политзэк о. Глеб Якунин призывал публику голосовать за бывшего генерала КГБ Калугина, в прошлом организатора убийств диссидентов. И как после этого разобраться, кто же все-таки настоящий демократ, а кто горбачевский «коммутант»? Никогда не забуду, как, открывая свой марионеточный «парламент» весной 1989 года, Горбачев широким жестом пригласил на трибуну Сахарова и тем прикрыл всю свою ложь, все манипуляции и фальсификации гибнущего режима.
— Андрей Дмитриевич, прошу вас…
Эта сцена и теперь стоит в моих глазах — сцена бесславного конца всего того, ради чего я жил. Почти тридцать лет упорной работы по созданию независимых общественных сил обратились в ничто. И хотя Сахаров, отдадим ему должное, поняв незадолго до смерти свою ошибку, попытался создать оппозиционную партию и даже призвал к кампании гражданского неповиновения горбачевскому режиму — было уже поздно.
Что же касается Запада, такая его позиция в отношении «перестройки» была отнюдь не случайной и даже не новой. Напротив, она является прямым продолжением практически всей его «восточной политики» в послесталинский период, когда ставка делалась на мифических «голубей» (или «реформаторов», «либералов») в политбюро, коих и указать-то никто не мог. Нас же всех, тех, кто действительно боролся с режимом, высокомерно смахивали в «гуманитарную корзину». Полагалось посочувствовать нам, бедненьким, как «жертвам» да еще и поспекулировать нашим положением в качестве оправдания политики умиротворения коммунистического монстра: глядите, мол, как плохо будет людям, если мы не поможем «либералам» в Кремле.
Словом, Запад не пожелал признать в нас не то что партнеров, союзников в войне, но даже просто солдат, а приравнял к случайно пострадавшему мирному населению. Из бойцов нас превратили в заложников, причем вполне сознательно: иначе, спаси Бог, пришлось бы признать и наличие самой войны. Более того, те из нас, кто оказался на Западе, знают, какое давление оказывал на нас здешний истеблишмент с тем, чтобы сделать послушным инструментом своей соглашательской политики с коммунистическими режимами. И, глядишь, то, что не удалось КГБ при помощи тюрем и психушек, иногда удавалось их здешним союзникам при помощи контрактов, грантов, возможности печататься, а пуще всего — соблазна быть принятым и уважаемым западной «интеллектуальной средой». Нет, это была не просто «глупость» Запада, не наивность здешней «элиты» — это была целенаправленная политика обеспечения стабильности в мире, стабильности любой ценой, даже ценой предательства. Величайшей угрозой человечеству была провозглашена не коммунистическая идеология, не агрессивная суть коммунистических режимов и даже не их ядерные ракеты, нацеленные на западные города, а их возможная дестабилизация, распад. В результате такой политики Югославия превратилась в Ливан, а Россия — в Нигерию. И это еще только начало…
Теперь, когда история вынесла свой приговор, мне нет нужды доказывать, кто был прав. Коммунистический режим рухнул, несмотря на усилия всего мира его спасти, подтвердив таким образом то, о чем и пыталась рассказать ихтиологу рыба: и его одряхление, и то, что его нельзя реформировать, а можно (и нужно) ликвидировать, и то, что угроза ядерной войны исчезнет только с его ликвидацией. Исчезли и столь любимые Западом коммунистические реформаторы со своими Нобелевскими премиями мира, так и не придумав «социалистической модели рынка». Кто их теперь помнит? Но осталась разрушенная страна без будущего, без всякой надежды на спасение, где на развалинах былой жизни орудуют лишь шайки мародеров, а многомиллионные толпы обнищавших жителей понуро и безучастно бредут мимо руин своих жилищ. И нет в их глазах не то что раскаяния, но даже искры мысли или усилия постигнуть случившееся, а только тупое недоумение, страх, словно у людей, переживших землетрясение: «Почему? За что? Ведь все было так хорошо…» И покуда не дойдет до них, что некого им винить, кроме самих себя, своего выбора, покуда ищут они причину своих несчастий в чем угодно: во всемирном заговоре, в инородцах, в мистических предначертаниях, — не обратятся они к собственным силам, чтобы начать жить заново, но вечно будут ждать помощи, милости, чуда.
А еще осталась ложь, навороченная истеблишментом в целях самооправдания за последние полстолетия, мегатонны лжи, от которой скоро уже нечем будет дышать. Остался сам этот истеблишмент, номенклатура коллаборантов, петены и квислинги «холодной войны» всех оттенков и размеров, на Востоке ли, на Западе все еще цепко держащие власть в своих руках. И пока не установлена истина, не вынесен им приговор — остается незавершенной эта глава нашей истории, не наступает и выздоровление. Так грешные души без покаяния не могут попасть ни в ад, ни в рай.
