Да, измена была налицо. Сам политический климат буквально взывал к ней. Послевоенная эйфория давно угасла, а со спадом экономики расцвела некая уязвленность общества, уязвленность сомневающаяся. Вошло в моду демонстративное упадничество. Приветствовалось сексуальное разнообразие. И как всегда, самыми худшими оказались наиболее талантливые: утонченные эстеты, интеллектуалы, эрудиты, путешественники. Каждый из них во всю мочь трубил о русской революции. Кляли почем зря родную страну. Они попросту – крикливо и в открытую – ненавидели ее, как ни одно поколение до них за всю историю Англии. Они ненавидели самодовольство и чопорность и даже то, что страна, балуя их, не могла накормить своих бедняков. Само существование нищеты для них являлось априорным доказательством коррумпированности общества. Зато обожали этого коренастого палача Кобу, который топором мясника кроил рабочий парадиз. Именно это в конце концов больше всего возмущало майора: их искусственный, насильный, добровольный самообман.

Холли-Браунинг положил руки на пачку бумаг перед собой. Все было здесь. Он это раскопал, выбрал кусочек за кусочком и сложил, как мастера-мозаичисты выкладывают свои картины, в которых одна частица бессмысленна, а целое – изображает все.

Свидетельство было неопровержимым. Даты, места встреч, донесения. Казалось, что Левицкий, который всю жизнь прожил с максимальной настороженностью, в Кембридже, в 1931 году, как с цепи сорвался. Он безудержно бахвалился своим презрением к нашей ленивой системе безопасности, усыпляющим национальным иллюзиям и набожной тупости.

Его первой неудачей было подстроенное британской службой столкновение с мелким клерком из Форин-офиса[19] в феврале тридцать первого. С тех пор он был идентифицирован как большевистский агент. Но ошибочно отнесен к самым некомпетентным, малозначащим работникам из-за неуклюжести его заходов. В течение следующих семи месяцев за ним прилежно наблюдали, проводя халтурную рабочую слежку, которой некогда отличался Пятый отдел. А потом Левицкий покинул страну, отбыв в края неизвестные. Его, так сказать, тайной любовью, как установили в МИ-6, был Кембридж, куда он неукоснительно наведывался в течение полных семи месяцев. Было ясно, что он за кем-то охотится. Но за кем? Где бывает? Ответы на эти вопросы можно было бы получить за одно-единственное воскресенье, отрядив в Кембридж одного-единственного сыщика.

Увы! В те времена Пятый отдел, видите ли, не работал в выходные дни.

Но дважды за эти месяцы Левицкий не покидал на выходные Лондон. Это случилось двенадцатого – пятнадцатого апреля и одиннадцатого – тринадцатого мая. И именно в эти числа Джулиан Рейнс был замечен на самых фешенебельных лондонских вечеринках в числе ярких молодых знаменитостей. В те дни общество было так падко на юные таланты!

Однажды в марте, поздней субботней ночью, Левицкого заметил один кембриджский констебль. Настороженный его иностранным акцентом и странными манерами, он отвел подозреваемого в участок. И как вы думаете, кто следующим утром внес за него залог? Полицейский даже сейчас, пять лет спустя, узнал этого человека на фотографии.

Это был наш знаменитый поэт Джулиан Рейнс.

Далее. В июне Джулиан на недельку отправился побродить по югу Франции, если быть более точным, по мысу Антиб. И тогда же некто Левицкий, если верить данным паспортного контроля (а там, как известно, записи хранятся в неприкосновенности), также отбыл из Англии. Целью его поездки значилось… посещение Южной Франции.

Лицо Джулиана возникло перед мысленным взором Холли-Браунинга. Самодовольное, смазливое. Воплощенный пир разума и торжество эстетики. До чего же он ненавидит этого типа!

«Мелкий ублюдок! Ты высмеял собственного отца, висевшего кишками наружу на колючей проволоке так далеко, что до него было не добраться из наших траншей, но голос его доносился до нас сквозь серные пары химической атаки, перекрывая раскаты очередей „максимов“ и разрывы крупповских пушек.

Твой отец погиб, отдав все тебе, а ты сдаешь нас русским».

Джулиан. Джулиан тридцать первого года.

Да. В результате одних осторожных расспросов, следовавших за другими, не менее осторожными, все они это признали. В течение какого-то времени Джулиан заметно изменился. Стал более серьезным, недоверчивым и вместе с тем более развязным и распущенным. Блестящее дарование было словно подсечено тем, что один из его так называемых приятелей назвал «трагическим самоощущением». А веселость стала «вынужденной».

Что же случилось с милым Джулианом?

Холли-Браунинг прекрасно знал, что именно. На него давил тяжкий груз предательства, решения изменить родине.

Даты договаривали остальное. Джулиан выехал в Испанию четвертого августа 1936-го, спустя всего три недели после разразившегося мятежа. Как уверял перекинувшийся к американцам Лемонтов, из Москвы была получена шифровка с грифом первостепенной важности. Приказывалось установить радиоконтакт с передатчиком в безопасном укрытии Барселоны и поставить его на обслуживание экспертом-шифровальщиком, знакомым с шифром «апельсин». Самым надежным, секретным, не поддающимся расшифровке тайным языком ГРУ. Через второй радиоканал Лемонтов должен был немедленно пересылать полученную им информацию прямо в Москву. Ему не разрешалось пытаться самому декодировать информацию. Это подтверждает высокую степень секретности. Дата получения шифровки? Пятое августа 1936-го.

Лемонтов стал сопоставлять. Такие приготовления требовали не только уймы денег и времени, но и были чрезвычайно опасны. На первый взгляд они казались совершенно излишними. В конце концов, Испания и так уже наводнена сотрудниками ОГПУ и ГРУ.

Затем Лемонтова срочно отзывают в Москву. Причина ясна. Кто-то из высокопоставленных лиц распоряжался глубоко законспирированным агентом особой важности и не доверял (что, с его стороны, было очень предусмотрительно) обычным приготовлениям. Это означало, что к делу подключили давно подготовленного агента. Кто, как не старый мастер Левицкий, должен был связываться с ним через давно налаженные личные связи в Амстердаме?

Лемонтов понял, что этим агентом станет лицо, завербованное Левицким в Англии пять лет назад, и что дело, порученное ему, имеет чрезвычайную важность. И еще об одном сумел догадаться Лемонтов. Возвращаться с такой информацией в Москву означало попасть прямо в лапы Кобе.

«Джулиан Рейнс, ты – подлый пройдоха. Марионетка ГРУ, наемник старого Левицкого. Готовишься продать нас. Но нам уже кое-что известно. Тебя остановят».

– Сэр.

Силуэт Вейна возник в дверях. Что-то в его голосе немедленно насторожило Холли-Браунинга.

– Я слушаю вас, Вейн. В чем дело?

– Сэр, к сожалению, у меня плохие новости.

Майор вздохнул. Выждал, пока сердцебиение унялось, и сказал:

– Продолжайте, прошу вас.

– Судно сильно запаздывает.

– Это все? Подробности сообщаются?

– Нет, сэр. Но имеется еще кое-что. Зарегистрированы сигналы связи между итальянской дизельной субмариной Д-одиннадцать и портом ее приписки Пальма-дель-Майорка.

– Ну и, Вейн?

– Д-одиннадцать поручено бомбить Барселону.

– Мы тонем, – объявил Флорри, отчаянно пытаясь сообразить, что полагается делать в таких случаях. – Тонем, – повторил он, словно убеждая себя в серьезности происходящего, и в этот момент с мостика на палубу спрыгнул матрос, упал, вскочил на ноги и стремглав бросился в темноту.

– О боже, какой ужас, – вскрикнула Сильвия, и Флорри крепко обнял ее.

В эту минуту из люков, расположенных по всей палубе, повалили клубы пара. Турки что-то громко кричали с мостика, но разобрать, что именно, было невозможно. А над их головами в небе медленно кружились и гасли звезды.

Флорри вдруг услышал свой собственный крик:

– Спасательная шлюпка! Она на корме!

Конечно, он же видел ее сегодня, когда разговаривал с Грюнвальдом.