Старик… Он всегда был Стариком – даже в краткий период зрелого возраста. «Где Старик? Кто-нибудь видел Старика? Удрал в горы! Старик идет сюда!» А теперь он и в самом деле стал стариком, но перед мысленным взором Габриеля он возникал всегда грозной маленькой фигуркой – таким Габриель увидел его в сентябре 1972 года в перерыве между занятиями в Бетсалеле. Железный человек. Когда он шел, казалось, слышалось позвякивание. Шамрон все знал про Габриеля. Что вырос он в земледельческом кибуце в долине Иезрил и страстно ненавидел занятие сельским хозяйством. Что был этаким одиноким волком, хотя к тому времени уже был женат на студентке по имени Леа Савир, изучавшей, как и он, искусство. Что у его матери хватило сил выжить в Аушвице, но она не смогла справиться с раком, сожравшим ее тело; что его отец тоже выжил в Аушвице, но не сумел уберечься от снаряда египетской артиллерии, разорвавшего его на куски в Синае. Из записей о военной службе Габриеля Шамрон знал, что он владел оружием так же хорошо, как и кистью.

«Ты смотришь „Новости“?»

«Я рисую».

«Ты слышал про Мюнхен? Знаешь, что там произошло с нашими ребятами?»

«Да, слышал».

«Тебя это не расстроило?»

«Конечно, но я расстроен не потому, что это случилось со спортсменами или на Олимпийских играх».

«Так что возмущение у тебя не прошло».

«Против кого?»

«Против палестинцев. Против террористов Черного сентября, которые разгуливают по свету с руками, обагренными кровью твоего народа».

«Я никогда ничем не возмущаюсь».

И хотя Габриель в то время этого не понял, сказанная им фраза скрепила его связь с Шамроном, и обольщение началось.

«Ты владеешь языками, да?»

«Несколькими».

«Несколькими?»

«Моим родителям не нравился иврит, поэтому они говорили на европейских языках».

«На каких же?»

«Ведь вы это уже знаете. Вы все обо мне знаете. Не играйте со мной».

А Шамрон решил сыграть и вытащить рыбку. Голда велела Шамрону «отправить мальчиков», чтобы уничтожить мерзавцев из Черного сентября, осуществивших эту кровавую баню. Операция должна была называться «Гнев Господень». И это не восстановление справедливости, сказал Шамрон. Это око за око. Это просто чистая месть.

«Извините, но меня это не интересует».

«Не интересует? Да знаешь ли ты, сколько ребят в этой стране отдали бы все на свете, чтобы стать частью команды?»

«Ну так и обращайтесь к ним».

«Я не хочу их. Я хочу тебя».

«Почему именно меня?»

«Потому что ты человек одаренный. Ты знаешь языки. У тебя светлая голова. Ты не пьешь и не куришь гашиш. Ты не псих, который станет поступать необдуманно».

«А также потому, что ты обладаешь хладнокровием киллера», – подумал Шамрон, однако тогда не сказал этого Габриелю. Вместо этого он рассказал ему про молодого офицера разведки, которого выбрали для выполнения спецзадания потому, что у него был дар: необычайно мощный – для такого маленького мужчины – захват. Рассказал про то, как ночью в пригороде Буэнос-Айреса этот молодой офицер разведки увидел человека, стоявшего на автобусной остановке. «И дожидавшегося автобуса, как обычный человек, Габриель. Обычный жалкий маленький человечек». И как тот молодой офицер разведки выскочил из машины и схватил мужчину за горло и как сидел на нем, пока не отъехал автобус, чувствуя в его дыхании запах страха. Такой же запах, что исходил от евреев, когда этот жалкий маленький человечек отправлял их в газовые камеры. И рассказ сработал – Шамрон знал, что так оно и будет. Потому что Габриель был единственным сыном своих родителей, выживших в Аушвице, и их шрамы были его шрамами.

Габриель вдруг почувствовал, что очень устал. Столько лет, столько убийств, а теперь он впервые сидит за решеткой за убийство, которого не совершал. «Тебя не поймают! – было одиннадцатой заповедью Шамрона. – Ты все сделаешь, чтобы избежать ареста! И если понадобится, прольешь кровь невинных!» «Нет, – думал Габриель. – Кровь невинных ты проливать не будешь».

Он крепко зажмурился и постарался заснуть, но ничего не получалось: свет у Петерсона все время горел. Свет наверняка горит сейчас и на бульваре Царя Саула. И оттуда будет дан звонок. «Не будите его, – подумал Габриель, – потому что я не хочу никогда больше видеть его лживое лицо. Пусть спит. Пусть Старик спит».

Было утро – начало девятого, когда Петерсон вошел в камеру Габриеля. Габриель понял, который час, не потому, что Петерсон потрудился ему об этом сообщить, а потому, что сумел взглянуть на циферблат больших часов ныряльщика, когда Петерсон поднес кофе ко рту.

– Я говорил с вашим шефом.

И умолк, желая проверить, вызовут ли его слова какой-либо отклик, но Габриель молчал. Он держался того, что является реставратором картин и только, а герр Петерсон-де страдает временным умопомешательством.

– Разговаривал со мной как профессионал с профессионалом, он не пытался с помощью лжи выйти из ситуации. Я ценю то, как он к этому подошел. Но похоже, что Берн не имеет желания раскручивать это дело.

– Какое дело?

– Ваше участие в убийстве Али Хамиди, – холодно произнес Петерсон. У Габриеля было впечатление, что он усиленно старается сдерживаться. – А поскольку привлечение вас к суду за ту роль, какую вы играли в деле Рольфе, неизбежно раскроет ваше мерзкое прошлое, мы вынуждены снять с вас и обвинение по этому делу – иного выбора у нас нет.

Петерсон явно не был согласен с решением, принятым его хозяевами в Берне.

– Ваше правительство заверило нас, что вы больше не являетесь сотрудником какого-либо из отделов израильской разведки и что вы приехали в Цюрих не как официальное лицо. Мое правительство сочло нужным принять это на веру. Оно не может допустить, чтобы Швейцария стала ареной борьбы между израильтянами и палестинцами и были бы вновь пережиты ужасы прошлого.

– Когда я смогу уйти?

– Представитель вашего правительства приедет забрать вас.

– Я хотел бы сменить одежду. Могу я получить мой чемодан?

– Нет.

Петерсон поднялся, подтянул галстук и пригладил волосы. Габриель подумал, что все это выглядит странно в присутствии другого человека. Затем Петерсон подошел к двери, постучал и подождал, пока охранник откроет ее.

– Я не люблю убийц, мистер Аллон. Особенно когда они убивают по заданию правительства. Одно из условий вашего освобождения: ноги вашей никогда больше не должно быть в Швейцарии. Если вы сюда вернетесь, уж я позабочусь о том, чтобы вы никогда отсюда не уехали.

Дверь открылась. Петерсон сделал было шаг, затем повернулся лицом к Габриелю:

– То, что произошло с вашей женой и сыном в Вене, – это позор. Должно быть, очень тяжело жить с таким воспоминанием. Я полагаю, вы иногда жалеете, что вас не было в той машине вместо них. До свидания, мистер Аллон.

День приближался к вечеру, когда Петерсон наконец счел возможным выпустить Габриеля. Старшина Баэр молча сопровождал его из камеры с таким видом, словно Габриеля вместо свободы ждала виселица. Баэр выдал Габриелю чемодан, его реставрационное оборудование и толстый, медового цвета, конверт с личными вещами. Габриель долго и тщательно проверял свои вещи. Баэр то и дело посматривал на часы, словно его ждали неотложные дела. Одежда в чемодане Габриеля была обыскана и брошена назад как попало. Кто-то пролил в чемодан жидкость, которой опрыскивают гробы. Баэр наклонил набок голову:

– Извините, дорогой, но такие вещи случаются, когда сталкиваешься с офицерами полиции.

Снаружи, на затянутом туманом дворе, стоял черный «мерседес» в окружении полудюжины офицеров в форме. В окнах окружающих зданий стояли полицейские и секретарши, собравшиеся посмотреть, как увозят израильского убийцу. Когда Габриель подошел к машине, задняя дверца распахнулась и из нее вырвалось облачко сигаретного дыма. Достаточно было одного взгляда в затененное купе, чтобы определить источник.

Габриель остановился, что явилось полной неожиданностью для Баэра. Затем нехотя пошел дальше и залез на заднее сиденье. Баэр закрыл дверцу, и машина тотчас тронулась – шины ее заскользили по мокрым камням мостовой. Шамрон не смотрел на него. Шамрон смотрел в окошко, перед глазами его уже разворачивалось другое поле сражения, мысли были о следующей кампании.