Маргерите Рольфе копала в саду из-за того тайного, что она обнаружила в кабинете мужа. В саду в такое время не работали – было уже далеко за полночь. После весеннего таяния снегов земля была мягкой и влажной, и Маргерите не стоило большого труда разбивать землю лопатой, так что она продвигалась с минимальным шумом. И была благодарна за это судьбе. Ее муж и дочь спали на вилле, и она не хотела их будить.

Почему эти тайны не были проще? Скажем, почему это не были любовные письма от другой женщины? Произошла бы ссора, Маргерите призналась бы в своем романе. С любовниками было бы покончено, и в доме вскоре воцарилась бы нормальная атмосфера. Но она нашла не любовные письма: то, что она нашла, было гораздо хуже.

Она винила себя. Если бы она не стала копаться в его кабинете, она никогда не обнаружила бы фотографии. И могла бы провести остаток жизни в блаженном неведении, считая своего мужа тем, кем он казался. Но теперь она знала. Ее муж – чудовище, его жизнь – сплошная ложь, стопроцентная и тщательно поддерживаемая ложь. Значит, и она была ложью.

Маргерите сосредоточилась на своем занятии, продвигаясь медленно, но неуклонно. Через час все было готово. Хорошая яма, решила она: футов шесть в длину и фута два в ширину. В шести дюймах под поверхностью земли она наткнулась на плотный слой глины. В результате яма получилась менее глубокой, чем ей хотелось. Не важно. Она знала, что это ненадолго.

Она взяла ружье. Это было любимое оружие ее мужа – красавец дробовик, сделанный для него вручную мастером-оружейником из Милана. Больше он не сможет им пользоваться. Это было ей приятно. Она подумала об Анне. «Только не просыпайся, Анна, пожалуйста. Спи, любовь моя».

Затем она спустилась в яму, легла на спину, взяла конец ствола в рот, нажала на спусковой крючок.

Девочку разбудила музыка. Она не узнавала мелодии и удивилась, как эта мелодия проникла в ее голову. Какое-то время мелодия звучала, постепенно замирая. Не открывая глаз, девочка протянула руки и обследовала складки простынь, пока ее ладонь не наткнулась на лежащее рядом тело. Пальцы девочки скользнули по тонкой талии, вверх – по стройной изящной шее и далее – по красивым изгибам лица, как на древнем свитке. Прошлым вечером они поссорились. Сейчас настало время забыть о разногласиях и заключить мир.

Она выскользнула из постели, натянула халат. Впереди было пять часов практики. Ей тринадцать лет, сейчас залитое солнцем июньское утро, и так она проведет весь день – и все другие дни этого лета.

Вытянув шею, она заглянула из окна в цветущий сад. Все краски весны были тут. За садом вздымался крутой склон ограждавшего долину холма. А высоко над всем этим маячили покрытые снегом горные пики, блестя на ярком летнем солнце. Девочка прижала скрипку к шее и приготовилась играть первый этюд.

Тут она заметила нечто необычное в саду: груду земли, продолговатую неглубокую яму. Со своего места у окна, дающего хороший обзор, ей видна была белая материя на дне и бледные руки, державшие дуло ружья.

– Мама! – закричала она, и скрипка полетела на пол.

Она без стука распахнула дверь в кабинет отца. Она ожидала увидеть его за письменным столом, согбенного над своими гроссбухами, а он сидел у камина на краешке кресла с высокой спинкой. Маленькая, похожая на гнома фигурка в обычном синем блейзере и полосатом галстуке. Он был не один. Второй мужчина был в солнечных очках, невзирая на царивший в кабинете мрак.

– Как, черт побери, ты себя ведешь? – гаркнул ее отец. – Сколько раз я просил тебя не открывать дверь, если я ее закрыл? Ты что, не видишь, что прерываешь важный разговор?

– Но, папа…

– И оденься как следует! Десять часов утра, а ты по-прежнему в халате.

– Папа, я должна…

– Это может подождать, пока я освобожусь.

– Нет, не может, папа!

Она так громко это выкрикнула, что мужчина в солнечных очках вздрогнул.

– Извини, Отто, но боюсь, манеры моей дочери пострадали от того, что она слишком много часов проводит наедине с инструментом. Извини! Я исчезну на минуту.

Отец Анны Рольфе относился к важным документам с большим тщанием, и записка, которую он извлек из могилы, не была исключением. Прочитав ее, он резко поднял глаза, посмотрел по сторонам, словно боялся, что кто-то мог читать поверх его плеча. Все это Анна видела из окна своей спальни.

Повернувшись и направившись назад к вилле, он взглянул вверх, на окно, и встретился глазами с Анной. Он приостановился, удерживая ее взгляд. В этом взгляде не было сочувствия. Или раскаяния. В этом взгляде было подозрение.

Она отвернулась от окна. Скрипка Страдивари продолжала лежать, где она ее бросила. Она слышала, как внизу отец спокойно говорил гостю о том, что его жена совершила самоубийство. Анна подняла скрипку, приложила к шее, опустила смычок на струны, закрыла глаза. Си минор. Мелодия то взлетала, то угасала. Арпеджио. Ломаные терции.

– Как она может играть в такой момент?

– Боюсь, ничего другого она не знает.

Вторая половина дня. Двое мужчин снова сидят наедине в кабинете. Полиция завершила предварительное расследование, и тело увезли. Записка лежала на столике между ними.

– Врач мог бы дать ей успокоительное.

– Она не хочет видеть врача. Боюсь, у нее характер матери и материнское упорство.

– Полиция не спрашивала, была ли оставлена записка?

– Я не вижу необходимости втягивать полицию в личные дела семьи, особенно когда речь идет о самоубийстве моей жены.

– А твоя дочь?

– Что – моя дочь?

– Она наблюдала за тобой из окна.

– Моя дочь – это моя забота. Я поступлю с ней, как сочту нужным.

– Искренне надеюсь, что так. Но окажи мне одну небольшую услугу.

– Какую именно, Отто?

Он положил бледную руку на столешницу и, похлопывая, продвинул ее, пока она не легла на записку.

– Сожги эту чертову штуку вместе со всем остальным. Чтобы никто не набрел на неприятные напоминания о прошлом. Это ведь Швейцария. Здесь нет прошлого.

Преуспевавший в свое время театр «Изящное искусство Ишервуда» занимал часть хорошего торгового места на стильной Нью-Бонд-стрит в районе Мейфер. Затем наступила эпоха возрождения торговых домов в Лондоне, и Нью-Бонд-стрит – или Нью-Бондштрассе, как она была известна среди профессионалов, – заполонили такие фирмы, как «Тиффани», и «Гуччи», и «Версаче», и «Микимото». Джулиан Ишервуд и другие торговцы, специализировавшиеся на произведениях старых мастеров музейного уровня качества, были вытеснены в район Сент-Джеймс, образовав диаспору Бонд-стрит, как любил называть их Ишервуд. Со временем он осел в покосившемся викторианском складе в тихом внутреннем дворе, известном под именем Мейсонс-Ярд, рядом с лондонской конторой маленькой греческой судоходной компании и пабом, обслуживавшим хорошеньких конторских девушек, ездивших на мотоциклах.

Среди рожденных от кровосмешения глумливых обитателей района Сент-Джеймс «Изящное искусство Ишервуда» считалось довольно неплохим театром. В «Изящном искусстве Ишервуда» можно было найти драму и напряженность, комедию и трагедию, умопомрачительные вершины и, казалось, бездонные низины. Это в значительной мере объяснялось индивидуальностью владельца. Он был наделен почти роковым для торговца искусством недостатком: он любил обладать произведениями искусства больше, чем продавать их. Всякий раз, как картина покидала стену изысканной экспозиции Ишервуда, он впадал в ярость и в панику. В результате у него на руках оказалось апокалиптическое количество того, что в его профессии дружелюбно называют «мертвым грузом» – полотна, за которые ни один покупатель не даст той цены, что они стоят. Непродаваемые полотна. Дохлые, как любили говорить на Дьюк-стрит. Ссохшиеся. Если бы Ишервуда попросили объяснить это, казалось, необъяснимое отсутствие деловой хватки, он, возможно, сослался бы на своего отца, хотя дал себе слово никогда – «И я это серьезно: никогда, милок» – не говорить об отце.