– И счастлив благодаря тому? – сорвалось с уст девушки.

– Счастлив! – пожал плечами Равен. – Ведь жизнь – борьба, а не блаженство. Либо повергают соперника, либо он повергает тебя. Третьего исхода нет. Правда, ты смотришь на все совершенно другими глазами. Жизнь для тебя – это солнечный день. Ты еще веришь в то, что там, в мерцающей дали, за голубыми вершинами гор, лежит рай счастья и блаженства… Ты ошибаешься, дитя мое. Золотые лучи солнца освещают целое море печали и горя, а за голубыми вершинами гор – тот же тернистый путь от колыбели до могилы, который мы еще более затрудняем своей злобой и борьбой за существование. Жизнь существует лишь для ежедневных поражений, а мы, люди, – для того, чтобы презирать их.

Эти слова звучали сурово, но выражали решительное убеждение человека, защищающего свои непоколебимые принципы. Правда, глубокая горечь, которой они были проникнуты, ускользнула от чуткой молодой девушки, с какой-то смесью жалости и возмущения выслушивающей исповедь своего опекуна.

– Однако наступает время, когда эта вечная борьба надоедает наконец, – продолжал Равен, – когда задаешь себе вопрос, стоит ли та высота, о которой когда-то мечтал, того, чтобы пожертвовать ради нее всем; когда подводишь итог всех своих успехов, борьбы и усилий и чувствуешь, что устаешь сердцем в этой игре… А я часто устаю… очень часто.

Он откинулся на спинку скамьи и устремил задумчивый взгляд вдаль. В этом взгляде сейчас отражалось страдание, а в голосе ясно слышалась глубокая усталость, о которой он говорил. Габриэль молчала, пораженная оборотом, который принял их разговор. До сих пор она знала в бароне лишь железного, неприступного человека с ледяным спокойствием и повелительным тоном. Даже его обращение с ней всегда было лишь снисхождением к кругозору ребенка. Он никогда и не говорил с ней иначе, как с насмешливым добродушием, и сейчас впервые изменил строгой замкнутости своей натуры. Габриэль заглянула в такую глубину, о которой даже не подозревала. Но она инстинктивно чувствовала, что не следует касаться и вызывать наружу все то, что там погребено.

Наступила продолжительная пауза. И барон, и девушка смотрели на далекий ландшафт, открывавшийся перед ними. Лето, казалось, развертывало перед своим уходом все свое великолепие. Яркие лучи солнца заливали старинный город, ложились на луга и поля, на ближние и дальние селения, сверкали на поверхности реки, протекавшей по долине. Вокруг смыкали свое кольцо горы, уходя вверх мягкими линиями или выступая зубчатыми пиками. Среди зеленых пастбищ и темных рощ виднелись то белая часовня, то старинное горное укрепление. А над всем этим раскинулся лазоревый небосвод, и золотистый солнечный свет, казалось, насыщал собой весь воздух и всю землю.

Не могло быть более резкого контраста, чем этот солнечный мир и глубокая, прохладная тень и уединенность замкового сада. В его зеленом сумраке неумолчно журчала струя фонтана, рассыпаясь мириадами брызг.

Прокравшийся сюда солнечный луч вдруг касался капель воды, и они, сверкнув как алмазы, тут же угасали. И снова в тени сквозь дымку водяной вуали призрачно просвечивали фигуры ундин.

Знойный полдень, казалось, погрузил все в мечтательный покой; ни одна птица не нарушала неподвижности воздуха, ни один лист не шевелился на деревьях. И журчание «Ключа ундин» только подчеркивало царящую кругом глубокую тишину. То был язык источника, с незапамятных времен пробившего себе ложе в горе и уже более столетия в своем каменном одеянии верно сторожившего покой замкового сада. Он пережил времена, когда на месте замка стояло горное укрепление; дикие, кровавые годы, полные борьбы и раздоров, побед и поражений; блестящую, великолепную эпоху, наступившую с появлением княжеского замка. Мировые события возникали и проходили, поколения рождались и умирали; наконец наступило и новое время, когда все изменилось и приобрело другую окраску, все, кроме источника замковой горы, как будто старая легенда оградила его защитной стеной. Но вот теперь наступил и его час; каменные фигуры, окружавшие ключ, должны были пасть, а ему самому предстояло уйти из-под солнечных лучей в вечное изгнание в темные земные недра.

Мечтательное журчание оказывало свое магическое действие и на мрачного человека, дотоле никогда не знавшего ни одиноких грез, ни их поэзии, и на юную, цветущую девушку, до сих пор порхавшую по жизни с неизменной улыбкой, не имея понятия о горестях и заботах. Кипучая жизненная борьба честолюбца и радостные детские грезы девушки исчезли в этом загадочном очаровании. Внешний мир с его ярким солнечным светом отходил все дальше под монотонное мелодичное журчание и наконец совершенно исчез для них. Мрачные тени окутали обоих и увлекли, как в глубоком сне в таинственную глубь, куда не проникал шум жизни, где замерли борьба и желания, счастье и горе…

Снизу, из города, донесся звон полуденного колокола. Мягкие звуки рассеяли странные образы, навеянные журчанием фонтана. Равен поднял голову, словно неприятно пробужденный от сна. Габриэль быстро вскочила со скамьи и почти бегом направилась к руинам стены, там она склонилась, прислушиваясь к звукам колокола. Они плыли по тихому воздуху, как тогда на озере, когда она прощалась с Георгом.

Габриэль не докончила своей мысли.

Почему имя Георга прозвучало в ее памяти как бы укором? Почему его образ так отчетливо предстал перед ней, словно защищая свои права? Звуки колокола ведь ничего не сказали, когда она с легкомысленной улыбкой простилась с Георгом; а теперь при воспоминании об этом они заставили ее сердце болезненно сжаться, словно прося не уклоняться от золотистого солнечного света ради неизведанных глубин, словно предостерегая от неизвестной опасности, окружавшей ее. Девушкой овладело невыразимо жуткое чувство.

Барон тоже поднялся и подошел к ней.

– Ты ведь форменным образом сбежала, – медленно произнес он. – От кого? Может быть, от меня?

Габриэль с улыбкой, стараясь овладеть собой, ответила:

– От журчания «Ключа ундин». Он так странно, призрачно журчит в этот тихий полуденный час.

– И все же ты избрала его своим излюбленным местом?

– Он ведь так стар, а завтра по твоему приказанию, может быть, превратится в груду земли и камней, и…

– И я не справился о том, не огорчит ли кого-нибудь мое распоряжение? – добавил Равен, когда она запнулась. – Пусть так, но… неужели ты и в самом деле настолько любишь этот источник, Габриэль, что его уничтожение причинит тебе серьезное горе?

– Да! – тихо произнесла Габриэль, поднимая на него свой взор.

Девушка не выразила своей просьбы словами, но ее глаза, на которые снова навернулись слезы, горячо молили за источник, которому грозило уничтожение. Равен молча отвернулся; наступила продолжительная пауза. Наконец он сказал:

– Прежде я испугал тебя своими суровыми воззрениями на жизнь. Но кто сказал, что ты должна разделять их? Я забыл, что юность имеет свои права на грезы и что жестоко отнимать их у нее. Продолжай верить в золотое будущее. Тебе еще рано не доверять людям, и едва ли ты скоро ознакомишься с их ненавистью.

Его голос звучал особенно мягко, и во взоре не было обычной жестокости. Но Арно Равену недоступны были такие душевные движения, и, очевидно, они вообще не суждены были ему, потому что как раз в эту минуту сзади раздались шаги, и когда они обернулись, то увидели смотрителя замка, направлявшегося к ним с пожилым человеком, по внешнему виду ремесленником. При виде губернатора оба остановились и почтительно раскланялись. Равен разом сбросил с себя непривычную мягкость.

– Что вам нужно? – спросил он обычным повелительным тоном.

– Ваше превосходительство изволили приказать сломать фонтан и засыпать источник, – ответил ремесленник. – Это будет исполнено сегодня же, через час придут мои рабочие; я хотел только посмотреть, много ли труда и времени потребуется для этого.

Барон молча взглянул на фонтан и перевел взор на Габриэль, все еще стоявшую возле него; в течение нескольких секунд в нем происходила едва заметная борьба.