Не лучше ли погребать тела умерших? Ведь сожжение уничтожает человека еще больше? Хотя, что там — все одно. Бесчисленных мужиков из футбольной команды Тойер, испытав внезапный прилив эмоций, не удостоил взглядом. Настоящей командой Штерна были они, ребята и он, больше никто.

Старший гаупткомиссар подошел к епископу.

— Ваш пастор говорил довольно паршиво.

— Он не мой пастор. Он не баденец — ни по рождению, ни по учебе. Среди нас он оказался случайно.

— Что-то я не пойму. Ваша религия считается универсальной и вечной, а вы тут обросли всякими правилами и ограничениями, будто члены закрытого клуба, основанного на принципах землячества.

— Не только, — засмеялся Колмар. — У нас есть даже свой дресс-код и свои ревнители. — Он кивнул на пастора, который в лихорадочной спешке шел к маленькой часовне и едва не запутался в полах своей рясы.

— А также клубный значок, — добавил Тойер. Колмар все понял и сверкнул глазами на лацкан, где красовался щеголеватый крест.

— Вы правы, — кивнул пастырь и взялся за сигаретку.

Тойер проявил невоспитанность и тоже стянул одну, архипастырь не стал возражать.

— У господина Денцлингера был любопытный образ Всевышнего, — размышлял вслух могучий сыщик, когда епископ элегантным жестом поднес ему огонь — маленькую серебряную зажигалку со сдержанным язычком пламени. Можно было подумать, что она выполнена по спецзаказу для служителей культа. — Собственно говоря, богом для него было Ничто… И поскольку, по логике, в таком Ничто с индивидом больше ничего не может случиться, этот бог казался ему милостивым. Денцлингер… Ох уж этот Денцлингер… — проворчал Колмар, разглядывая ветку, вздрагивавшую под каплями неторопливого дождя. — Я люблю растения, — продолжал епископ. — Жизнь не должна содержать ничего осознанного…

— Это ваша картина Бога? Как вы представляете себе Бога?

Колмар наморщил лоб:

— Об этом я давно уже не думал.

Тойер слабо застонал. Вот так везде, причем полиция особенно часто пренебрегает своими обязанностями.

— К моей немалой радости, мне больше не надо читать проповеди каждое воскресенье. Мы с женой всегда уезжаем на Неккар. Там у нас дом. Я знаю, когда пора подрезать деревья, знаю каждый свой куст. Весь год в саду что-то происходит, несмотря на кажущуюся неподвижность. На стене, обращенной в сад, у нас шпалеры с грушами. Неожиданно в один прекрасный день ты видишь маленькие завязи, в следующий раз замечаешь, что это уже подросшие плоды. Старое дерево айвы протянуло невысоко от земли могучий сук, я люблю на нем сидеть, как мальчишка. Растет у нас и бамбук, мне всегда хотелось понаблюдать, как он тянется к солнцу. Но теперь и он стал выше меня. Просто он не торопится жить. И это удается ему лучше, чем мне. Я подрезаю деревья, поливаю растения, разбиваю клумбы, ухаживаю за розами, грушами, слушаю, как падают с веток орехи, как они задевают в полете листья, ударяются о землю. Гортензии у нас — роскошней не бывает. Я выпалываю сорняки и не думаю о Боге.

Сыщику показалось, будто он начинает что-то понимать.

— А после смерти? — прошептал он.

— Разумеется, тогда я не смогу всего этого делать, — ответил епископ и зашелся сухим кашлем.

— Я спрашиваю — вообще после смерти, не после лично вашей. Тогда все кончится?

— На это я очень надеюсь, — последовал обескураживающий ответ. — Вообразите себе нечто прекраснейшее на свете, а потом то, что оно никогда не прекратится. Ужас, да и только! Ничего нового не появится, все останется прежним, ведь вечность же! Видите вы в этом смысл? Впрочем, я должен извиниться перед вами, избыток садовых аналогий для человека моей стези я нахожу слишком наивным. К сожалению, я вынужден откланяться, сегодня вечером прием у премьер-министра, а мне еще надо на лечебную гимнастику, плечо мучает.

— Какую тему для проповеди вы бы избрали сегодня?

Епископ, казалось, задумался. Когда сыщик уже хотел робко ретироваться, Колмар заговорил словно во сне:

— Пожалуй, я бы прочел проповедь об Иеффае, победившем аммонитского царя и в благодарность за победу принесшем в жертву родную дочь. Впрочем, было ли это на самом деле, не знаю, в конце концов, сегодня ситуация другая, фактически по вине Денцлингера погиб ваш коллега. Тем не менее такая аналогия мне только что пришла в голову. Тогда он победил студентов, как Иеффай аммонитян, при этом Иеффай был сыном блудницы. Про Денцлингера этого не скажешь, но он тоже из очень простой семьи, вроде бы его родители держали в Крайхгау привокзальную пивную, пользовавшуюся дурной репутацией. По-видимому, он рос, видя перед глазами много насилия и подлости…

Тойер попытался представить себе закосневшего в аскетизме пастора в такой среде. Воин, аммонитяне… жертвенный агнец.

— Но это неверно, — возразил он. — Денцлингер ничего не добился, ничего. И его никто не принуждал к такой страшной жертве. Он убил дочь, чтобы она не шла к проклятым левым, и ему помог еще один ненавистник левых.

Колмар улыбнулся:

— Все-таки мне пришла на ум аналогия с древним военачальником. Той девочке, впрочем, тоже, не так ли? Содеянное пастором, что это — грязный аналог якобы героических деяний из Ветхого Завета? Или мы и там читаем, по сути, про человека, который пресек юную жизнь и ловко сумел обелить себя перед одноплеменниками?

Тойер молчал. Возможно. О скольких смертях говорится в Библии? Надо бы поглядеть. Но найдется ли у него дома экземпляр?

— В студенческие годы Денцлингер увлекался боксом. Собственно говоря, интересная личность, такой человек мог бы принести пользу Церкви. Вот только, боюсь, Церковь не принесла ему пользы. — Епископ растоптал окурок. — Нет, пожалуй, я бы не смог выдать никакого публичного обращения. Знаете, одна из причин, почему служители Церкви стремятся к сану старшего церковного советника или епископа, кроется в том, что им надоедает вещать перед паствой. Наверняка вы знаете параллели и в вашей профессии…

Тут, гляньте-ка, к ним подошел Зельтманн. Вместо приветствия он заявил:

— Я буду бороться, бороться за свою реабилитацию. Сегодня в этот печальный, но также, позвольте так сформулировать, торжественный час прощания, осознания и вздоха облегчения, который прерывается от отчаяния, но потом восстанавливается; в каждом прощании живет волшебство… так люди прощаются и здоров…

Они покинули его и разошлись в разные стороны.

Наконец все было напечатано, отформатировано, сохранено и отправлено.

Последний служебный разговор по делу Денцлингера привел Тойера к и. о. директора Шильдкнехт. Он тоже прошел с дружественной улыбкой и соблюдением дистанции. Тойер уже поправлял пиджак, собираясь уйти, но тут она дала понять, что им надо обсудить еще один вопрос.

— Господин Тойер, это очень тяжело для вас, для нас — поверьте, я тоже не бесчувственная. Я имею в виду, разумеется, потерю коллеги Штерна.

Старший гаупткомиссар ничего не ответил.

— Я приняла решение сохранить эти идиотские структуры. Я только временно исполняющая, пускай мои преемники разбираются с этой чушью. А вам нужен, ну… кто-то новый? Или вы хотите впредь работать втроем?

Могучий сыщик предпочел бы промолчать, но понял, что не получится.

— Зенф, — тихо сказал он. — Он нам нужен. Это он вышел на Кремера и добился его признания. Еще он фантазер. И толще меня.

Шильдкнехт застонала от досады:

— Неужели вам больше некого выбрать? Зачем вам нужен этот хулиган? Он подложил моей подруге по учебе подушку, издающую неприличный звук, когда работал в Карлсруэ. Ну ладно, будь по-вашему, могло быть и хуже… Если бы я осталась в этой должности, господин руководитель группы, я бы не знала, как распорядиться своим персоналом, хотя ко всему привыкаешь.

Директриса встала. Тойер счел разговор законченным.

— Еще вот что… — Начальница повернулась к нему спиной и устремила взор на сероватое небо, словно искала там что-то необычное. — Я вовсе не состою в обществе умников. Я прошла лишь предварительный тест; впрочем, действительно достаточно прилично.