Ильдирим сидела с Бабеттой на заднем сиденье, девочка заснула, наклонившись вперед, остатки детского жирка пухлились между подбородком и острыми грудками.

— Детка моя, — прошептала прокурор и потеребила толстоватую ушную мочку девочки.

Внезапно тяжесть упала с ее сердца. Кошмар был далеко позади, во всяком случае, в тот момент. Разве можно бояться, когда тебя везет домой такой лихой парень, как Хафнер?

— В Дании полагается ездить с зажженными фарами, — заметила она вполголоса, чтобы не разбудить Бабетту.

— Вот пускай сами и ездят, — захохотал Хафнер. — Правая передняя фара у меня того… Классно, что моя колымага вообще пока бегает, я ведь не так часто ею пользуюсь.

Ильдирим кивнула, что-то в этом роде она и подозревала.

Почти не сбрасывая скорость, Хафнер пересек границу. Таможенник бешено жестикулировал. Несмотря на дождь, Хафнер опустил стекло и проорал, чтобы коллега выслал ему штрафную квитанцию.

— По реке в бутылке, викинг хренов, селедка тупая!.. Как они с нами обращаются, — пояснил он Ильдирим уже спокойным тоном. — В девяносто втором, после финала чемпионата Европы, который они дуриком выиграли, эти хамы… ведь не та у них квалификация… Я им еще это припомню…

За воскресенье им постепенно пришлось списать Туффенцамера со счета. У швейцарца была начальная стадия рассеянного склероза, болезнь пока еще не бросалась в глаза, «поэтому я иногда курю травку, доказано что…», но поднимать тяжести, сбросить девушку со стены — этого он не мог.

Тойер уже не знал, сколько раз повторил этот вопрос:

— Почему вы нам раньше об этом не сказали?

— Я ведь не знал, что это важно, черт подери!

— Вы все придурки! — вскричал переутомленный сыщик. — Вы и ваш Коллектив пациентов!

— Конечно, — согласился Туффенцамер почти озадаченно. — Поэтому мы все там и оказались. Ведь мы неврастеники. Нельзя же неврастеников упрекать в том, что у них неврастения!

— Катитесь отсюда, — распорядился усталый гаупткомиссар. — И забирайте с собой ваши пилюли.

Даже невозмутимый Зенф удивленно поднял брови.

Они резво мчались по автобану. Ильдирим решила на время забыть, что существует неприятная штука под названием аквапланирование.

Впрочем, между Фленсбургом и Килем Хафнер немного посерьезнел.

— Если бы тот чувак вас убил, не знаю, что стало бы с Тойером, просто не могу себе представить, — мрачно рассуждал он, но, когда после развилки магистраль направилась к Гамбургу, местной столице, в нем опять зашевелилась ярость.

— Провинция! Фигня Баршеля!..[20] Нигде больше, — пояснил он, — не велась такая открытая война против немецкой социал-демократии. Нет, нам такие тупые селедки не нужны!

— Сам по себе Гамбург ничего, — пробурчал он потом, когда они, поневоле сбавив скорость, ползли в сторону Эльбского туннеля. — Интернациональный город, но жить — жить тут невозможно. Абсолютно никакой культуры.

— Почему же? Ведь тут театр, музеи, знаменитые издательства…

— Издательства? Тут? Ха! — Хафнер помотал головой. Чего эта турецкая баба только не придумает!

Потом они застряли в пробке перед туннелем. Ильдирим припомнились беседы с ее однокашниками из Северной Германии. Этот туннель был для местных автомобилистов препятствием почище иного горного массива.

— Вот вам и транспортная политика, а? — захохотал Хафнер. — Лажа сплошная. Кажется, я сказал что-то позитивное про Гамбург? Сказал?

— Совсем скупо.

— Нет, наоборот, слишком щедро. Незаслуженно!

Тут она впервые обратила внимание на одно обстоятельство:

— Скажите-ка, Хафнер, вы ведь совсем не курите.

— Ребенок ведь в машине…

— Мне не мешает… — сонно пробормотала Бабетта.

— Спи-спи.

Наконец они выбрались из ловушки. Пробка возникла из-за фрейбургского «дома на колесах» — у него кончился бензин уже почти на выезде из туннеля. Шофер, добродушный баденец в стеганом анораке, украшенном строкой из баденской песни, в тренировочных штанах, толстых носках и сандалиях весело размахивал лиловой канистрой. Поскольку алеман блокировал левый ряд, Хафнер дал волю своей злости:

— Осел безродный, сам не знает, немец он или лягушатник, паленое бургундское продает, макака шварцвальдская!

Они снова набирали скорость.

— Ненавижу этот юг! Диалект идиотский, словно им только что рожу начистили.

— Господин Хафнер, — кротко поинтересовалась Ильдирим. — Собственно говоря, что вам нравится? Север вы не терпите, юг тоже.

— Гейдельберг, — ответил Хафнер. — И Вейнгейм, хотя там в общем-то хуже. Нет такой реки, как у нас. Впрочем, Турция мне тоже нравится.

— Неужели?

— Нет, честно, я как-то был в Анталии, классно.

Ильдирим кивнула:

— Конечно, небось, «все включено», еда и напитки без ограничений…

— Не из-за этого, — запротестовал Хафнер. — Культура, понимаешь, уникальная!

Они встретились днем на Берггеймерштрассе. Тойера не покидало ощущение, что он должен чуточку разнообразить жизнь своей группы. К тому же неизвестно, когда приедут трое путешественников.

— В данный момент Хафнер не может ничего пить, — заметил Лейдиг. — Значит, сейчас он наверняка даст прикурить любому гонщику, даже Шумахеру. Горе-шофер…

— Шофер, — повторил Тойер со странным волнением. Потом надолго замолчал.

«Тюрма не так плох. Мыть скор помош, знать от паста. Паста обещать».

— Штерн, может, ты… Вчера Хафнеру вместо «пастора» послышалось «паста». Лейдиг… Помните?

— Нет, — с отчаяньем ответил Лейдиг. — А что тут такого?

— Кто знает? — пробормотал он. — Мне… Зуберович мне плел про какую-то пасту… Во всяком случае, я услышал тогда слово «паста»… Штерн, сходи еще разок к нему и проверь, ладно?

— Что проверить? О чем речь?… Ах да, не пастора ли он имел в виду…

Ярость, волнами исходившая от их водителя, помогала забыть ужас и тревоги минувшей ночи, пускай даже такое терапевтическое действие было обусловлено прежде всего временным отлучением Хафнера от никотина. Еще на подъезде к Ганноверу временный аскет посетовал, что из-за экстремального дискомфорта он постепенно утрачивает связь с реальностью и практически ничего уже не слышит, но все же надеется как-нибудь продержаться.

Впрочем, столицу Нижней Саксонии они миновали на удивление гладко, без ядовитых комментариев, и вскоре выяснилось, почему. Бывший регбист не мог не уважить единственного серьезного соперника многих гейдельбергских клубов в Бундеслиге. При этом он называл этот вид спорта в полном соответствии с языковыми нормами Курпфальца — «рэ-эгби».

Геттинген? — «Это пол-Гейдельберга и потому сносное местечко».

Кассель? — «Дырка от бублика, более ничего».

Гиссен? — «Не название, а смех».

Вернулся Штерн.

— Попали в яблочко. Пастор Отто Денцлингер опекает семейство добровольно. Они его боготворят, и когда Адмир признался в своих поджогах, его отец сразу обратился к пастору. Дальше еще интересней. Пастор не сказал парню — явись с повинной в полицию, а замял это дело… Мол, больше так не делай. А если все-таки поймают, велел во всем признаться сразу, тогда много не дадут… Зуберович рассказал об этом довольно точно — хотя, по-моему, он не помнит даже свою прежнюю профессию. Неужели у него мозги совсем отказывают?

— Значит, одного мы вычислили, — буркнул Тойер, но было ли это так? В порядке исключения? На фоне беспробудного мрака?

Франкфурт, «бетонные хари, сплошные бонзы…» Хафнер устал. Возможно, он не заснул за рулем лишь потому, что все время думал о куреве и, естественно, о выпивке тоже. Гейдельберг.

Полицейский тотчас расслабился. С улыбкой посмотрел на часы:

— Супер! Всего лишь двадцать минут двенадцатого, и я все это время не курил. Шесть евро сэкономил. Чокнуться можно!