– Если, конечно, не хочешь безвременно отправиться к праотцам.

– Ну-ну-ну, – примирительно коснулся его руки Фиск. – Не будем ссориться. Виноват. Я и сам по пути к тебе натерпелся страху вдоволь… – он коротко рассказал о своих злоключениях. – Трудно стало работать, – пожаловался, присаживаясь рядом с Коллимахом. – Увеличили число воинов ночной стражи, а сикофанты[106] расплодились, словно зеленые мухи на помойке. Шагу нельзя ступить, чтобы господину не донесли.

– Ничего, потерпи… – Коллимах наполнил скифосы. – Выпей.

Виночерпий Дионисия, меот по прозвищу Фиск, был доверенным лицом царя сколотов Скилура.

Сатархи, в один из набегов на берега Меотиды захватившие его мать, продали Фиска знатному сколоту в возрасте четырех лет. Ему повезло: вскоре, по достижении восьми лет, юного меота определили в военную школу, организованную царем Скилуром по образу и подобию спартанских, – ему нужны были верные, хорошо обученные воины из разных, не сколотских, племен. Таким образом дальновидный царь исподволь готовил лазутчиков, чтобы еще больше укрепить свое положение в Таврике, в нужный момент вносить смуту и разлад среди сопредельных племен и не допускать их объединения против государства сколотов.

Оторванные от родины, не знающие родительской ласки дети тем не менее обижены не были, о чем строжайше приказал царь Скилур. В совершенстве владея родным языком, зная обычаи своего народа, благо наставниками у них были опытные воины-соплеменники, будущие лазутчики воспитывались в духе почитания сколотских обычаев и святынь – подолгу пели неписаные законы паралатов, затаив дыхание, слушали древние легенды и сказания, прославляющие гордых и воинственных предков сколотов.

Во время обучения их определяли в легкоконные отряды, совершавшие тайные набеги на апойкии эллинов, а также несущие сторожевую службу в степной Скифии. В одном из таких набегов на Калос Лимен меот Фиск едва не потерял левую руку – легкий кожаный щит не сдержал копий гоплитов.

Подлечившись, меот Фиск вскоре очутился на невольничьем эмпории, где его всучили за бесценок хмельному Дионисию. И с той поры многие тайны херсонеситов становились известны царю Скилуру благодаря чрезмерной болтливости председателя коллегии по чеканке монет.

Актер Коллимах, натура противоречивая и небесталанная, тайным осведомителем сколотов стал благодаря случаю. После смерти отца тогда еще совсем юный певец хора в полной мере ощутил на себе презрение чистокровных граждан Херсонеса. Чтобы получить самую скромную роль, ему приходилось терпеть насмешки и унижения, а когда он впервые надел маску Сострата в комедии Менандра «Брюзга», публика его освистала, и вовсе не за плохую игру – полуварвар на сцене театра был явлением не столько необычным, сколько нежелательным, оскверняющим, по мнению эллинов, устои священного искусства.

Но нашлись люди, подобравшие ключи к сердцу замкнутого молодого актера. Исподволь, не торопясь, где увещеваниями, где с помощью матери, никогда не забывавшей, что она – дочь вождя одного из племени сколотов, а где при помощи дорогих подарков им удалось склонить Коллимаха на сторону царя Скилура. В тот день, когда он дал клятву верности царю сколотов, ему улыбнулась удача – наконец, после долгих мытарств, он получил главную роль в трагедии Эсхила «Прометей прикованный». И этот подарок судьбы Коллимах счел добрым предзнаменованием, подтверждающим правильность его выбора. Правда, тогда он еще не знал, в какую сумму это вылилось его доброжелателям. Но когда однажды, уже будучи признанной знаменитостью, он заупрямился, ему не преминули об этом напомнить…

Коллимах был связником, так как рабы – осведомители сколотов – не имели права выходить за стены города. И свою тайную роль он играл не менее превос-ходно, чем главные роли в трагедиях на сцене театра.

– Какие новости принес? – спросил Коллимах у Фиска, безмятежно потягивающего вино.

– Новости важные, брат, – Фиск отставил скифос в сторону. – Правда, я пока толком не разобрался во всем услышанном. Но это и не моя задача. К Дионисию пожаловал главный жрец храма Аполлона Дельфиния в Ольвии Герогейтон…

Марсагет устало смахнул пот с лица и опустился на кучу камней для пращей. Кто-то из телохранителей заботливо пододвинул ему седельную подушку, но вождь даже не взглянул в его сторону. В ушах стоял неумолчный звон: выпущенный из баллисты камень вскользь ударил по шлему, и теперь Марсагет в мыслях благодарил Великую Табити за оказанную милость – прийдись удар чуть левее, и шлем раскололся бы, как яичная скорлупа. Вместе с черепом…

Атейополис догорал. Горшки с зажигательным составом, переброшенные через валы дальнобойнымие катапультами сармат, сделали свое дело: деревянные хижины ремесленников неподалеку от стен превратились в золу, в акрополе не успевали тушить крыши. Сгорел и весь запас дров, и теперь каждая щепка была на вес золота – воинам нужна горячая еда, чтобы поддерживать силы. От бедняцких хижин Атейополиса остались одни столбы – ремесленники сами, без подсказки военачальников и вождей, разбирали свои хижины на дрова, чтобы было на чем сварить обед защитникам Старого Города.

Долгожданный дождь принес осажденным некоторое облегчение, но ненадолго: ливень с градом наполнил опустевшие цистерны для воды, притушил пожары, но не смог охладить яростного стремления сармат покончить с Атейополисом в ближайшее время. Лагерь Дамаса напоминал разворошенный муравейник: с виду бестолково мечущиеся среди шатров темные фигуры воинов сливались в многочисленные колонны, гибкими жалящими щупальцами тянувшиеся к валам, а также к стенам акрополя. Прикрываясь огромными, сколоченными из жердей осадными щитами, сарматы почти без потерь докатывались к укреплениям и, приставив лестницы, стремительно взбирались наверх. Камни пращников не могли нанести им существенного урона; кипяток, который защитники Старого Города лили на головы врагов, попадал, в основном, на бычьи шкуры, натянутые поверх жердей осадных щитов, а мелкие брызги только горячили и так обозленных донельзя сарматских воинов. Рукопашные схватки на валах были жаркими, кровопролитными.

Рвы у стен акрополя, засыпанные землей и фашинами, полнились трупами – здесь бои шли наиболее упорные и тяжелые. Акрополь защищал военачальник Санэвн и отборные воины дружины Радамасевса. Сам же вождь племени вместе с Радамасевсом дневал и ночевал у главных ворот Атейополиса, где было самое уязвимое место в обороне.

Проливной дождь, зарядившей с вечера и поливавший землю всю ночь, прекратился с рассветом. Тучи уползли за горизонт, солнце взошло не по-осеннему жаркое, чуть затуманенное испарениями. Борисфен успокоился, застыл, словно расплавленное серебро.

Утренний штурм, не подкрепленный мощью баллист и катапульт, (у них отсырели жгуты и натяжные устройст-ва, изготовленные наспех из веревок вместо сгоревших), удалось отбить без особого труда.

Перед обедом на защитников Старого Города снова обрушился каменный град. Марсагет с военачальниками стоял в это время на валах под прикрытием чудом сохранившегося навеса. И первый же увесистый булыжник легко проломил порядком истрепанную в предыдущих обстрелах крышу из двойного слоя толстых жердей и зацепил Марсагета.

«Дурное предзнаменование…» – Марсагет снял шлем, потрогал голову, поморщился – слегка саднило, под пальцами ощущалась здоровенная шишка.

Он кинул взгляд на вражеский стан. Перед юртой Дамаса курился жертвенный костер. Девушки- сарматки, оставшиеся в живых после первого боя, образовали круг; внутри него стояли жрицы – растрепанные, в ритуальной раскраске, едва проглядывавшей сквозь слой копоти на осунувшихся от недосыпания лицах: они ночью и днем молили божества сармат даровать им победу, через равные промежутки времени сменяя друг дружку. Охрипшие голоса жриц временами срывались на истошные вопли, тут же подхватываемые окружавшими их девушками. Отчаянная мольба, многократно повторенная звонкими девичьими голосами, распугивал воронье: стаи птиц – сытых, опьяненных кровью и видом поживы, густо усеявшей пространство на расстоянии полета стрелы вокруг валов Атейополиса, – взмывали ввысь, где, неторопливо кружа, на своем вороньем языке возносили хвалу кровожадному Вайу за такое обилие пищи.