Первым опомнился Одинокий Волк. По его знаку лесной сброд окружил старика. Но тот, прикрываясь щитом, отбежал к хижине и, прислонившись к стене, спокойно стал ожидать рассвирепевших от неожиданного отпора бандитов.

– Арканы! – вскричал Одинокий Волк, держась позади подручных.

Зазмеились длинные черные арканы. Две петли захлестнули туловище старика, но он молниеносными взмахами клинка обрубил прочные веревки, плетенные из конских волос. И снова в воздухе замелькали стрелы…

Неожиданно лохматая бурая туша, словно камень пущенный из огромной пращи, обрушилась на бандитов. Страшный медвежий рев лишил их рассудка, и, бросая оружие, они со всех ног устремились в лесные заросли, подальше от когтистых лап и зубов разъяренного Хромуши, прибежавшего на свист Авезельмиса.

Вскоре все было кончено. Несколько мертвых бандитов валялось возле хижины в лужах крови, а издали доносился рев медведя, преследовавшего уцелевших. Устало смахнув с лица пот, Авезельмис прошелся по поляне, в горестном раздумье посмотрел на неподвижно распростертые тела, затем встал на колени у полузатухшего костра и долго молился, прижимая к груди фигурки Апи и Папая.

Возвратился Хромуша. Обнюхивая мертвых, он изредка злобно урчал и теребил лапами их одежды. Наконец Медведь подошел к коленопреклоненому Авезельмису и лег возле него, прислушиваясь к монотонной речи своего друга.

После молитвы Авезельмис первым делом замаскировал ветками и травой нору в лесу, откуда начинался тайный ход к хижине – через нее он и выбрался незаметно для бандитов. Затем перетащил тела погибших в глубокий яр, сложил их на огромную кучу хвороста и поджег. А потом, собрав немудреные пожитки, подпер дверь хижины толстой жердью, и, в последний раз окинув взглядом поляну, скрылся в чащобе, сопровождаемый верным Хромушей.

Осень все чаще напоминала о своем приближении холодными росами и густыми утренними туманами. Черные полотнища сожженных хлебных полей покрывались желтыми хлопьями березовой листвы, а среди все еще сочной зелени лесного разлива пламенели тополя.

Изредка небесная лазурь хмурилась тучами. Они толпились у горизонта, не решаясь принести обильные дожди, с нетерпением ожидаемые осажденными, потому что запасы воды иссякали с катастрофической быстротой. Уже многие бассейны для сбора дождевой воды, вырытые в земле и выложенные плитами на глиняном растворе, показали дно, а немногочисленные колодцы пересыхали и не могли напоить всех страждущих.

Тревога вместе с дымной горечью костров витала над сколотами, начавшими терять надежду на спасение: от посольств, возглавляемых Аттамосом и Абарисом, пока не было никаких известий. И только старый мудрый Борисфен, немало перевидевший на своем веку, все так же спокойно и неутомимо нес прозрачные воды к Понту Евксинскому…

В последнее время Марсагет все чаще гостил у побратима Радамасевса – тот поселился в своей походной юрте в центре стойбища соплеменников, расположенного невдалеке от акрополя. Общая борьба против завоевателей-сармат еще больше сбилизила их, и редко какая встреча обходилась без воспоминаний о далекой боевой молодости.

За долгие дни осады круглое лицо Радамасевса похудело, резче обозначились крутые скулы, длинный крючковатый нос заострился, а в бороде и шевелюре прибавилось седых волос. Марсагет, казалось, не изменился, лишь ямочки на щеках спрятались среди морщин, да кожа на лице потемнела от солнца и дыма пожаров, и только темно-серые глаза вождя горели изнутри тревожными огоньками, выдавая истинное состояние души. Марсагет стал недоверчив, а иногда излишне вспыль- чив – ему не давала покоя мысль, что так до сих пор и не удалось обнаружить изменника. Об этом не раз заходила речь между ним и Радамасевсом, единственным человеком, кроме Меченого и Опии, кому вождь племени мог, не таясь, поверять свои самые сокровенные замыслы и планы.

Так было и в этот вечер, когда после бани вожди уединились в юрте Радамасевса.

– …А все-таки, кого ты подозреваешь? – Радамасевс пригубил чашу с вином.

– О боги, если бы я мог кого-то подозревать! – Марсагет вскочил на ноги и заметался по юрте.

– Лучше вырвать вместе с сорняком и хлебные колосья, чем ждать, пока эта зараза задавит все поле!

– Так-то оно так… – покачал головой Радамасевс. – Но и верных друзей негоже оскорблять подозрением в таком страшном деле, как измена. А кто может поручиться, что среди этого… сорняка окажется тот самый изменник?

– Испросить волю богов?

– Богам иногда нет нужды вмешиваться в наши земные дела, Марсагет. И ты это знаешь не хуже меня.

– Так что же ты можешь предложить?

– Сядь. Успокойся… Есть у меня план… Только прежде чем приступить к его выполнению, необходимо определить, кто способен на предательство. Да-да, это трудно и унизительно выискивать среди честных людей негодяя, но выхода нет.

– У-у-у… – застонал Марсагет, обхватив голову руками. – Какой позор!

– Стенаниями дело не поправишь, побратим.

– Но кто?

– Не знаю. Но простолюдины вряд ли: блеск золота, – а его, конечно же, должен получать изменник от наших врагов за свои грязные услуги – не может затмить у простых сколотов чувство любви и преданности к соплеменникам. Предателя нужно искать среди тех, кто мог спознаться с врагами, пользуясь для этого высоким положением.

– Старейшины, жрецы? Нет, не верю!

– Эх, Марсагет, Марсагет… Ты уже забыл, как боролся за власть, за право быть первым среди сколотов племени? Не прими мои слова как укор, твоей вины в этом нет – ты единственный достоин звания вождя. Но вспомни, сколько золота из своей сокровищницы ты потратил, чтобы купить влиятельных сторонников из числа знати? Что значили клятвы верности твоему брату, если какой-нибудь золотой перстень, подаренный тобой, глушил у них чувство совести, и эти клятвопреступники со спокойной душой предавали его? – Радамасевс даже побледнел от возбуждения; заметив безвольно опущенную голову Марсагета, положил руку ему на плечо. –

Прости. Прости… за правду…

– Ладно… Чего уж там… Не за что прощать. Ты прав. – Марсагет передернул плечами, словно ему стало зябко. – Проклятое золото…

– Золото – это власть и сила, Марсагет. Не нами заведено, не мы будем отменять… Много ли человеку нужно? Кусок холстины, чтобы прикрыть наготу, крыша над головой, дым очага и котелок похлебки. Все. Так и жили наши предки, ценившие бронзовый нож гораздо выше, чем увесистый золотой кубок. А теперь за этот презренный металл горло готовы друг другу перегрызть. Вспомни вероотступника Скила, которого эллины поманили золотом и вином. Честь и совесть забыл в своей жадности и гордыне, веру предков утопил в вине, сколотами начал торговать, как скотом на торжище. Эллины нас презирают за наши кровавые обычаи, за жертвоприношения богам. Своим богам поклоняясь, золото приносят им в дар. Только на этих дарах все та же кровь. Кровь и пот сколотов-рабов. Мы тоже не лучше. Достойные ученики эллинов, ничего не скажешь…

– Право повелевать мы получили от нашего предка Колаксая!

– Повелевать – да; но мы забыли его заветы: все сколоты братья, ибо в их жилах течет кровь прародителя Таргитая. И правом распоряжаться их жизнью и свободой обладают только боги.

– Но ведь так оно и есть, Радамасевс! Ни одно важное решение не принимается, если богам это неугодно.

– Ах, оставь, Марсагет! Жрецы и гадальщики тоже люди. И блеск золота им далеко не безразличен. Поверь, я не богохульствую, я верю нашим мудрым богам и готов голову сложить, охраняя наши святыни. И думаю, что ничего нового я тебе не сказал – обо всем этом ты знаешь не хуже меня. Да, мы вольны карать или миловать. Мы обязаны повелевать, потому что племя без вождя – это стадо баранов, приготовленное на заклание волкам. Но мы – и я глубоко в этом убежден – ни в коем случае не должны забывать, что простые сколоты – наша опора и сила, а не только данники, обязанные умножить наши богатства. И я больше им доверяю, нежели знатным потомкам басилидов, погрязшим в роскоши и рас-путстве и готовым продать наши скальпы любому, кто больше заплатит.