Базулю вдруг стало страшно. Вата! Он должен лично расспросить Вату! Выжать из этого ублюдка все, что он там видел.

Базуль дрожащей рукой нажал кнопку вызова секретаря-референта.

Старик сидел в просторной застекленной лоджии и строгал острым ножом липовую чурку. Ему очень повезло, что в однокомнатной квартире была такая обширная дополнительная жилплощадь. Не мыслящий себя без какого-нибудь труда, он устроил на лоджии столярную мастерскую, где и проводил все свое свободное время. А его у старика было больше чем достаточно.

На первых порах, когда он перебрался в город, денег ему вполне хватало. Прожив всю жизнь бирюком, в тайге, он относился к сберкассам недоверчиво. Потому хранил скопленные рубли в шкатулке под половицей, а затем, когда грянула перестройка и народ вздохнул свободней, он проявил неожиданную для таежного затворника житейскую мудрость, обменяв свои накопление на американские доллары. Их хватило и на покупку жилья, и на мебель, и на городскую одежонку.

Однако, спустя год, старик с некоторым недоумением и даже страхом отметил, что его неприкосновенный валютный запас тает со скоростью весеннего снега. Конечно, ему платили пенсию, но эти жалкие гроши уходили на оплату счетов за квартиру и разные услуги. В еде он был неприхотлив, а питался, как воробей: съел крошку – и сыт. И все равно пачка долларов продолжала истончаться.

Тогда старик начал искать работу. Он и сейчас нередко вспоминал эти поиски с чувством омерзения. На него смотрели как на прокаженного. Старик долго не мог понять, почему. И только когда однажды один достаточно прямой и откровенный бизнесмен сказал "Дед, ты извини, но у нас даже сторожами работают молодые кандидаты наук", он все понял. Годы, проклятые годы… Не говоря больше ни слова, он выдернул из модерновой вешалки металлическую трубку толщиной в палец и на глазах директора и сотрудников фирмы, потерявших от изумления дар речи, легко завязал ее в узел.

Больше старик попыток найти работу не делал. Он решил зарабатывать на жизнь по-иному. В долгие зимние вечера, когда тайга кряхтела под натиском мороза, старик от безделья мастерил деревянные игрушки. По весне, когда заканчивался паводок, он садился в лодку и плыл в ближайший поселок, где одаривал любовно сработанными изделиями всех желающих, а в особенности детвору.

Дело поначалу продвигалось туго. Он мог просидеть на рынке со своими деревяшками целый день и не продать ни одной. Но однажды его надоумили устроиться возле центральной гостиницы, где обычно останавливались иностранцы. И впервые за время проживания в городе старик был счастлив – игрушки неожиданно пошли нарасхват.

С той поры денежных проблем у него не было. Старик постепенно повышал свое мастерство, и вскоре начал изготавливать такие высокохудожественные резные блюда и панно, что к нему выстроилась очередь заказчиков – как иностранцев, так и "новых русских". Теперь на Подкову – так прозвали самый бойкий толчок в центре города – он выходил редко, в основном чтобы пообщаться с приятелями-торговцами.

Сегодня он поднялся очень рано. Похоже, даже Грей удивился, когда хозяин вывел его на прогулку ни свет, ни заря. Старика что-то томило еще с вечера, и теперь он с удивлением прислушивался к своему возбужденному состоянию, которое появлялось у него лишь в тайге, во время охоты. Но это было так давно, что старик успел запамятовать тот удивительный настрой, буквально брызжущий энергией и непонятной щенячьей радостью. Чтобы хоть как-то унять внутренний жар, старик не стал завтракать и сразу, без раскачки, сел за работу. Однако, он не решился заканчивать очередной заказ – резную колонну, постамент для бюста – из-за боязни напортачить. Покопавшись в заготовках, он нашел липовый чурбан и начал строгать, как папа Карло, что-то похожее на Буратино. Работа спорилась, и вскоре в руках озадаченного своей странной фантазией старика появилась женская фигурка. Он никогда прежде не брался за скульптуру (ну разве что строгал Петрушек или каких-нибудь смешных уродцев), справедливо полагая, что без соответствующих знаний не стоит соваться в высокое искусство. Но в это воскресное утро старик словно получил откуда-то заряд вдохновения, подвигнувший его на столь непростое дело. И с удивлением обнаружил, что у него кое-что получается.

Тем не менее, заканчивать работу он не стал. На верстаке так и осталась стоять некая безликая женщина в какой-то странной одежде, похожей на одеяние древнегреческих матрон. Он изобразил ее в движении, с протянутыми вперед руками, будто она в полном отчаянии кого-то звала.

Старик, глядя на свое творение, долго сидел в задумчивости, не решаясь приступить к финишной отделке складок одежды и проработке мелких деталей. Что-то мешало ему взяться за резец – некий тревожный импульс, вызывающий беспокойство и непривычное волнение.

Наконец, не в силах справиться с охватившим его возбуждением, старик переоделся в чистое и вышел из дома. Ему почему-то срочно захотелось очутиться среди толпы, чтобы растворить в людском водовороте нежданно посетившие его сомнения и непонятные предчувствия…

Подкова бурлила. Когда старик начинал свой "бизнес", толчок был диким, неупорядоченным.

Всевозможные товары, в том числе и продовольственные, валялись прямо на земле, на разнокалиберных и разномастных подстилках. Буйное племя мелких коробейников ссорилось из-за фартовых мест едва не каждый день, как стайка воробьев за хлебную корку. Доходило и до драк. Старик в таких стычках участия не принимал; обычно он приходил позже, чем все остальные, и занимал свой квадратный метр асфальта где придется. Наверное, потому и сумел сохранить со всеми торговцами пусть не дружеские, но ровные и уважительные отношения. Он понимал, что отнюдь не страсть к наживе выгнала на улицы города этих уже далеко не молодых людей. Они изо всех своих оставшихся сил пытались выжить в том вселенском бедламе, что обрушился на их седые головы под закат жизни. Старик на собственной шкуре испытал, какими нечеловеческими усилиями достаются уличным торговцам их нищенские гроши. Ведь работать нужно в любую погоду, и никому нет никакого дела, что в слякоть у тебя ноют кости, от мороза не греют и две фуфайки, а в летнюю жару тебе вообще нельзя сидеть на солнцепеке, потому как зашкаливает давление.

Теперь на Подкове все было по-иному. Асфальт расчертили на квадраты, торговцев заставили разложить товары на переносных столиках, некоторые разжились даже легкими палатками и яркими разноцветными тентами. Толчок стал гораздо чище, ухоженней и солидней, чем в прежние времена.

Но была и другая, теневая, сторона всей этой чинности. Если раньше, на заре "капитализации", товар принадлежал самим продавцам, то сейчас почти все они были на поднайме у крепких коротко остриженных парней, которыми руководил какой-то Череп.

Первым, кого увидел старик еще на подходе к Подкове, был Гуга, полунищий, полуюродивый. Правда, старику казалось, что тот просто косит под придурка – чтобы не платить дань крутолобым "быкам" и милиции. Его били, сгоняли с места, сажали в каталажку – не на долго, для острастки – даже пытались воткнуть в психушку (но там Гугу не приняли, посчитав чересчур буйным – кому нужны лишние неприятности?), однако он оказался твердым и несгибаемым, словно какой-нибудь революционернародоволец. Помучившись с ним полгода, и та, и другая власть махнули на Гугу рукой и оставили в покое.

Так Гуга стал, пожалуй, единственным городским нищим, оставшимся вне поля зрения всех подпольных и официальных мздоимцев.

– Палыч! – вскричал Гуга, радостно скаля крупные зубы. – Пгишол! Д-давно не видегись…

В отличие от других нищих, Гуга был одет в достаточно чистую, хотя и изрядно поношенную одежду. И все равно ему подавали больше всех. Наверное, он пользовался популярностью, как своего рода живая достопримечательность Подковы. А возможно, прохожих привлекали его огромные голубые глаза, в которых навечно застыло выражение детской наивности и непосредственности.