– Вот… – Маняша отдала Артему листок с фамилиями. – Как ты просил.

– Не густо, – сказал майор. – Всего… сколько?.. четырнадцать фамилий. И это все?

– Тех, кто приходил к Мише, – это были в основном художники с Троицкой – я знала не всех, – смущенно ответила Маняша. – А что касается друзей… После того, как с ним случилось несчастье, многие стали избегать нас. Уж не знаю почему.

Артем промолчал. А что скажешь? Пока человек здоров, силен, работоспособен, друзей у него как песка в пустыне. Но стоит ему пошатнуться, а еще хуже – встать на колени, как немедленно происходит реакция отторжения. И в конечном итоге остается одиночество, печальный удел старости и физической немощи. Как в военном походе – никто не испытывает особого желания возвращаться, чтобы тащить на своих плечах, кроме ранца и личного оружия, раненого или потерявшего силы пехотинца.

– Добро. У меня еще один вопрос: у Миши был блокнот в коричневом переплете?

– По-моему, да.

– Где он?

– Не знаю. Когда я убирала после… ну, тогда… – Глаза Маняши наполнились слезами, но она пересилила себя и продолжила: – Я не видела эту записную книжку.

– Позвольте откланяться. Но у меня есть просьба. Маня, поищи на досуге этот блокнот.

Возможно, он куда-то завалился. Тщательно поищи. Думаю, блокнот может здорово мне помочь в расследовании.

– Обязательно. А ты заходи к нам… когда будет время. Так тоскливо… жить не хочется…

– Перестань, у тебя дети. Не забывай об этом. Миша всегда будет с вами. А я со своей стороны все равно достану того гада, который его убил. Рано или поздно.

Задумчивый Артем вышел из подъезда, даже не застегнув куртку. Дул холодный ветер, но он этого не замечал. Невеселые мысли притупили его бдительность, и майор не заметил, что за ним внимательно наблюдают из машины, припаркованной на другой стороне улицы. Когда Артем сел в троллейбус, автомобиль медленно поехал следом.

Неделя тянулась словно год. Саюшкин в ожидании звонка от Бубенцова сидел над телефоном как кот возле мышиной норы. Он старался не задерживаться подолгу в туалете, а дверь ванной, когда принимал душ, оставлял открытой. Все эти дни Леха не выходил из дому, и весь издергался. Даже малейший шорох приводил его в трепет, а когда Верка чтонибудь роняла, он вскакивал словно ошпаренный.

Сожительница притихла и с тревожным недоумением, исподтишка, наблюдала за своим "возлюбленным". Теперь она боялась даже рот лишний раз открыть. Саюшкин так разительно переменился, что Верка просто диву давалась. Раньше он был мягким, уступчивым, веселым, а теперь стал угрюмым, неразговорчивым и жестким до жестокости.

Верка, баба битая, совершенно не сомневалась, что Леха, если случится между ними конфликт, как часто бывало прежде, не только ее поколотит, но и вообще может отправить на небеса. На такие тяжелые, пустые глаза, какими стали хитрые, смешливые зенки Саюшкина, она насмотрелась в свое время вдоволь.

Жизнь здорово потрепала Верку. Но винить в этом нужно было только себя, как в конце концов поняла достаточно неглупая сожительница вора. С грехом пополам окончив восемь классов, она выскочила замуж в шестнадцать лет. Ее первым мужем был крупный рецидивист. Он сначала изнасиловал Верку, едва ей стукнуло тринадцать, а затем, спустя три года, с большими трудностями оформил отношения официально.

Но даже в этом насилии была большая доля ее вины. Кто толкал Верку шляться по подвалам в сомнительной компании, пить вино и курить? Там ее, пьяную до беспамятства, и лишил девственности будущий "супруг" – на заплеванном бетонном полу, в куче грязной ветоши.

К семнадцати годам она уже осталась вдовой – кто-то из деловых посадил ее мужа на "перо". До двадцати четырех Верка пускалась во все тяжкие. У нее было столько мужиков, что она сбилась со счета.

Нет, Верка не пошла на панель, отнюдь. Супруг, удачливый вор, который мало праздновал воровской кодекс, украденное не спускал, как это принято в блатной среде, а бережно копил. И после его смерти Верка долго ни в чем не нуждалась, проедая и пропивая заначку мужа. Тем более что и ее многочисленные хахали не обижали свою ветреную подружку, которая, при всем том, была достаточно смазливой и ухоженной.

Потом черт ее дернул изведать супружеского "счастья" еще раз. Мужем Верки стал солидный мэн, владелец какой-то полуподпольной фирмочки. К несчастью, она узнала, что ее супруг – извращенец, чересчур поздно. Верка, к тому времени повидавшая много, – чтобы не сказать чересчур много – долго терпела его отнюдь не безобидные "чудачества", утешаясь дорогими подарками и поездками за границу. Но и ее терпению пришел конец, когда однажды супруг затащил в постель двух грязных хмырей и заставил Верку принять участие в групповой оргии.

Затем были еще два брака, не оставившие в душе Верки ничего, кроме брезгливости и ненависти к мужчинам. С годами, несколько подрастеряв былую красоту и ухоженность, она стала гулять напропалую. И опомнилась только тогда, когда ей перевалило за тридцать с хвостиком.

К Саюшкину Верка прибилась от отчаяния. Он показался ей приличным человеком, пусть и не богатым, но вполне терпимым, без всяких ненормальных отклонений. Даже то, что Леха на поверку оказался вором, не испугало ее; лишь бы человек был хороший.

Поначалу они жили душа в душу. Саюшкин был покладистым, веселым малым, а когда имел деньги, то и щедрым. Но в конце концов скверный Веркин характер снова возобладал над здравым смыслом. Душевный контакт был утрачен, и совместная жизнь стала напоминать вяло текущие боевые действия, перемежающиеся лихими кавалерийскими наскоками.

Но теперь она просто испугалась. Даже такая совместная жизнь – со ссорами и упреками, иногда без денег, впроголодь – все же была лучше, нежели тоскливое одиночество, многочисленные чужие постели и беспробудная пьянка. Это Верка, наконец, уразумела.

Что будет, что будет!? – спрашивала себя сожительница Саюшкина, сидя на кухне и прислушиваясь к шагам Лехи, который места себе не находил. Она стала тихой и покорной, как овца, но даже такую перемену в ее поведении Саюшкин не замечал. Верку это обстоятельство и вовсе ввергло в ужас. Она даже не пыталась расспрашивать Саюшкина о причинах его странного поведения. Верка с ее женской интуицией почти наверняка знала, что пришла беда…

Крот позвонил ранним утром в пятницу. Леха, промаявшийся большую часть ночи без сна, а потому замороченный до крайности, долго не мог спросонку сообразить кто на другом конце провода, и какого хрена ему нужно. Тем более что Бубенцов говорил иносказательно и несколько измененным голосом.

– А, это вы, Илья…

– Захлопни пасть! – рявкнул Бубенцов, не дав закончить обрадованному Лехе первую более-менее связную фразу. – Очнись и слушай внимательно.

Только теперь Саюшкин вспомнил, что Крот наказывал во время телефонных разговоров ни в коем случае не называть ни его, ни свое имя. Ругая себя последними словами, Леха слушал, что говорил Илья Львович. -…И приезжай туда, где мы в прежние времена обычно отмечали первомайские праздники – когда заканчивался парад. Вспомнил?

– В общем… да… – Саюшкин быстро восстанавливал в памяти свои молодые годы. – Когда?

– Жду через два часа. Не опаздывай!

– Уже бегу…

Леха так торопился, что даже забыл позавтракать. К месту, о котором говорил Крот, нужно было добираться не менее сорока минут. И то если городской транспорт не забастует – на линию обычно не выходила половина троллейбусов и автобусов.

Он приехал раньше условленного времени – на часах было без десяти семь. Почему Бубенцов назначил встречу в такую рань? И в столь глухом, закрытом от посторонних глаз месте? Саюшкин стоял на берегу заросшего камышом пруда и недоумевал. Раньше здесь был небольшой парк с аттракционами и ларьками. Очень удобное место для пикников.

Обычно после парадов сотрудники собирались, чтобы на скорую руку отметить торжество, возле этого пруда, тогда еще ухоженного, с причалом, лодочной станцией и водными велосипедами, благо парк находился в десяти минутах ходьбы от того места, где стояли машины предприятий и разнообразных контор и учреждений. На них грузили транспаранты, портреты членов политбюро и флаги, которые несли демонстранты, чтобы выразить свою "безграничную любовь и преданность", как писали в газетах, к коммунистической партии и лично к главному партийному боссу.