Он больше не любил ее уязвимое, тайное, тщательно сокрытое ото всех!

Он больше не любил так пленившую его ее незащищенность. Пожалуй, это единственное, что он вообще в ней любил когда-то. Больше-то любить оказалось нечего. Все остальное оказалось именно таким, каким виделось и остальными. Жестким, несгибаемым, суровым и бессердечным даже. А эта ее незащищенность…

Она оказалась мимолетной всего лишь. Едва заметной. Оттого, возможно, и ударила ему в сердце, как электрический разряд. И он, дурак, лопух, идиот последний, ощущал себя в тот момент самым храбрым, самым сильным, самым достойным нести на руках такую великую женщину, как Марианна.

Все произошло совершенно случайно, потому, наверное, что должно было произойти. Он возвращался от друзей. Поздно было уже, кажется, двенадцатый час ночи. И увидел, как Марианна, оставив машину на парковке, медленно движется к своему подъезду. Увидел и привычно перепугался. Потому что ее все боялись, все! Он тут же сунул в рот два кубика жевательной резинки, потому что выпил. И ведь даже подумать не успел, что рабочий день давно закончен и он волен поступать, как ему хочется. Не успел, инстинктивно напрягшись и тут же поспешив зажевать выпивку.

Она шла к среднему подъезду, он – от угла дома. Он ее видел, она его – нет. Она, кажется, в тот момент вообще никого и ничего перед собой не видела. Шла, низко опустив голову, и о чем-то размышляла. Потому, наверное, и пропустила тот момент, когда сзади на нее налетел пьяный высокий мужчина и начал выдергивать у нее из рук сумку. Обычно-то Марианна никогда ничего не пропускала. Обычно всегда играла на опережение. А тут с железобетонной леди вышел конфуз. Тут не углядела. Тут вдруг оказалась вполне обычной растерявшейся, перепугавшейся бабой, истерично всхлипывающей, прижимающей к себе сумку и пятившейся от хулигана.

Вот тогда-то Ярослав Всеволодович Лозовский, боявшийся Марианну Степановну Волину наравне со всеми, впервые посмотрел на нее как на женщину. Сначала как на перепугавшуюся женщину, а потом просто…

Она ведь упала, когда пятилась. Полы плаща распахнулись очень широко, а под ним оказались такие потрясающие ножки! И в чулках! Боже, кто бы мог подумать, что эта дама из стали, щелочи и ртути одновременно может носить чулки с подвязками и легкомысленными кружевными резиночками! И кто бы мог подумать, что у нее при ее несгибаемой воле, сволочном характере и змеином взгляде может оказаться такое шикарное тело. Его же никто никогда не видел. Правильнее, не замечал, невзирая на то, во что это тело было упаковано. Хоть золотым был фантик, хоть серебряным, начинка никого никогда не интересовала.

Ее не замечали, и все тут!

А он вот заметил, идиот!

Заметил, рассмотрел, благо на уличное освещение в этом районе городские власти не скупились, оценил одним махом и тут же поспешил на помощь.

Все развивалось по традиционному сценарию. Он подбежал, съездил в ухо хулигану. Отобрал у него сумку, оттолкнул его подальше от Марианны, видимо, ее ноги не только Лозовскому понравились. С чего тогда недоброжелателю было перед ней на коленки становиться?

– Да бросьте! – всхлипнула Волина минут десять спустя, роясь в сумочке в поисках платка. – Нужна я ему! Он на перстень нацелился, вот и… Господи, Ярослав, как вы вовремя! Если бы не вы!

Потом, уже много месяцев спустя, он часто мучился сомнениями. А не было ли то нападение на Марианну тщательно спланировано ею же? А не были ли ее слезы на его плече в тот вечер притворством? И ее умоляющие глаза, когда он собрался уходить, и подрагивающий молчаливый рот, ее непривычное смирение, когда он все же остался, – не было ли все это тонкой, искусной игрой с целью завладеть им, закабалить его, вцепиться в него, застолбить на него право собственности?

Но это он потом мучился, а поначалу-то…

Поначалу был счастлив, да! Он был счастлив с этой женщиной! Он ощущал себя очень сильным рядом с ней. Сильным, мудрым, великодушным. А она виделась слабой, уязвимой, девочкой почти. Такой ведь ее никто до него и никто после него не знал и не узнает, думал он.

Все думают о ней вон как, а она-то, она! Она на самом деле совершенно не такая. Она из того же теста, что и все женщины. Так же может плакать, так же страдать, так же бояться. А жесткое поведение ее просто вызвано необходимостью. Она обязана быть такой, иначе ее сомнут жизненные обстоятельства. И люди, утрамбовавшиеся штабелями в эти самые обстоятельства, ее тоже сомнут. Ее жесткость – всего лишь маска! А на самом деле…

А на самом деле маской оказалась ее слабость.

Она же не могла быть слабой! По природе своей не могла! Такие страшные люди, как Марианна, уже рождались с металлическим клапаном в сердце и капроновыми венами. И с годами все это лишь закалялось и крепло, и не могло быть по-другому.

Она не способна была жалеть, это чувство вызывало в ней отвращение.

Она не способна была любить, она могла лишь обладать.

Она не способна была расстаться по доброй воле с тем, чем обладала, если все еще видела в этом для себя надобность.

Его милая, беззащитная девочка оказалась жутким чудовищем о трех головах!

А он ведь так и называл ее первое время – девочка моя. Полный идиот! А девочка была почти на девятнадцать лет его старше. И девочка за минувшие два года оплела его такими ядовитыми путами, в такой загнала угол, так сдавила его горло, что теперь…

Что теперь только смерть разлучит их!

Кажется, последнюю фразу он произнес вслух.

Ярослав оттолкнулся от подоконника, заметив из окна Марианну. Она шла, без конца оглядываясь. И все равно, кажется, просмотрела машину Саши Суркова, который на привычном месте ждал секретаршу Ксюшу. Кажется, только для одной Марианны и остались тайной их свидания. Она все еще пребывала в уверенности, что Ксюша полностью подконтрольна, послушна и девственна. Почему-то это для Марианны было очень важно: сохранить нетронутость этой девушки. Что-то такое, помнится, она бормотала когда-то в темноте спальни. Что-то про ее бедных родителей, которые отпустили девушку неизвестно куда, неизвестно зачем. Хорошо, мол, на нее – на Волину – попала. А что было бы, попадись Ксюша к прожженным сутенерам? Пропала бы! Пропала, сгинула, погибла. А так…

А так, вопреки всем Марианниным представлениям, Ксюша трахается с женатым мужиком, у которого двое детей. Встречается с ним на квартире, которая ей не принадлежит. Люто ненавидит свою благодетельницу. И так же, как трое из пяти, желает ей скорой смерти.

Лозовский прошелся по комнатам, пока Марианна, соблюдая все меры конспиративной предосторожности, медленно поднималась по лестнице на восьмой этаж. Почему не ехала лифтом? Да потому что идиотически считала, что в лифте нарваться на знакомых вероятности куда больше.

Чего она, спрашивается, боялась? Это постоянно его бесило. Не замужем была. Он тоже не женат. Никаких преследований быть не могло как со стороны ее воздыхателей, так и со стороны его воздыхательниц. О каком-то там предложении руки и сердца губернатора, о котором трепались девчонки в бухгалтерии, и о возможной обиде со стороны отвергнутого Лозовский ничего не слышал. И считал, что все это брехня. Может, кто со скуки выдумал. А может, Марианна сама сплетню пустила через секретаршу свою, чтобы цену своей затухающей красоте в его глазах поднять.

Кто знает, кто знает, как там было на самом деле. Но вот шорохалась всякий раз, как на свидание к нему ехала или шла, будто и вправду чего боялась.

А может, она осуждения страшилась, а? А что? Чем не вариант? Общественность, мнением которой Марианна весьма дорожила, не встала бы на ее сторону, узнай, что уважаемая матрона спит с мужчиной, смело годящимся ей в сыновья. Осудили бы стопроцентно. Она бы не пережила! Она бы стала мучиться, оправдываться исподволь, подкупать всякие местные газетенки, рассыпалась бы в благотворительных жестах.

– Одно притворство! – с брезгливостью выдохнул Лозовский, падая в кресло. – Поганое, застарелое притворство! Как же все это надоело, господи! Как же…