А произошло вот что.

Иванов был командиром первого отряда. Минувшей ночью он попал в госпиталь. История произошла довольно глупая, но в ней винить никого из полка было нельзя.

В одной из стычек с немцами мы захватили много оружия. В тот день в полк приехал председатель Дедовичской оргтройки Александр Георгиевич Поруценко. Поздним вечером он, Иванов и другие наши командиры сидели в избе, разговаривали, кажется собирались уже разойтись спать. Трофейные немецкие автоматы были тогда хоть и не редкостью, но предметом желаний многих. И Поруценко очень хотел иметь такой. А на столе как раз и лежал один из захваченных в бою «шмайсеров». Короче говоря, Александр Георгиевич повертел его в руках, повертел да и нажал случайно на спуск. Это правду говорят, что раз в год даже швабра и та стреляет. Автомат оказался на боевом взводе, раздался выстрел — к счастью, одиночный, — тут же погас свет (выстрелом сбило пламя с керосиновой лампы), все вскочили, ничего еще не понимая, но хватаясь за оружие, а потом наступила тишина, в которой сначала раздался шум падающего тела, а затем стон Иванова и отчаянные его ругательства. Пуля вошла ему в руку около локтевого сустава.

Обо всем этом я и рассказал Головаю. Не знаю уж, что он думал о ранении Иванова, когда ехал в наш полк, но теперь все встало на свои места. И, хоть радости в этой истории не было никакой, нашей вины, повторяю, тоже не было. Словом, расстались мы с Головаем уже вполне мирно.

Утром следующего дня в воздухе над Гнилицами появилось два звена гитлеровских самолетов. Немедленно по полку был отдан приказ, запрещавший кому бы то ни было выходить из изб. Если в результате бомбежки возникнет пожар, тушить его надлежало изнутри: мы решили создать видимость, что деревня пуста. Приказ был выполнен с завидной точностью, и это спасло полк от потерь, которые казались уже неизбежными.

Как и день назад над Новой Слободой, гитлеровские летчики устроили в воздухе «карусель»: один за другим, с интервалом метров в двести, самолеты проходили над деревней, поливая дома огнем из пушек и пулеметов, сбрасывая мелкие зажигательные бомбы. И хоть на этот раз атаковали деревню легкие, а не тяжелые бомбардировщики, но было их больше и к поражению небольших целей приспособлены эти самолеты лучше.

Пытаться ответить врагу огнем не имело никакого смысла: этот тип боевых машин имел хорошую броневую защиту, и поэтому стрельба из винтовок или автоматов была бы ничуть не лучше попытки сбить самолет выстрелом из рогатки. Мы только попусту извели бы патроны, которых и так-то было не густо, да еще вдобавок и раскрыли бы себя.

Несколько бомб достигли цели. Упав на крыши домов, они легко пробили их и упали внутрь. Но, по счастью, в этих домах оказалась вода, и партизаны сразу смогли предотвратить пожар. А в общем-то нам просто повезло: немцы бомбили неудачно, большинство «зажигалок» падало либо в огороды, либо на деревенскую улицу, не причиняя вреда.

Потом одна бомба упала на скотный двор, и тот запылал. Ворота были заперты, и все мы слышали рев обезумевшего от огня скота, рвавшегося наружу. Наконец через прогоревшие ворота на улицу вырвалось несколько лошадей — шерсть на них горела, и они бешено скакали через поле, а потом замертво падали в снег…

Не могу сказать точно, сколько времени продолжалась эта бомбежка: никто, в том числе и я, на часы не смотрел. Видимо, прошло не меньше получаса. А потом, так же неожиданно, как появились, самолеты ушли в сторону Пскова. Полк не выдал себя ничем.

Когда гул моторов в небе затих, в штаб вбежал связной из ближайшего отряда и сообщил, что тяжело ранен командир роты Вячеслав Алексеевич Курбит. Я знал его еще по первому выходу в тыл врага в июле 1941 года: он тоже начинал свой партизанский путь в 6-м полку. И вот теперь Курбита, единственного, как выяснилось немного спустя, настигла вражеская пуля.

Он лежал на полу, на подстилке из соломы. Заросшее черной окладистой бородой лицо покрылось уже восковой желтизной. Алая пена в уголках рта, а на груди — огромное кровавое пятно, просочившееся через наложенные бинты и увеличивавшееся на глазах. Опустившись на колени, я взял его голову в свои руки и, низко склонившись к лицу раненого, попытался говорить с ним. Несколько раз он открывал глаза, и тогда казалось, что он узнал меня и пытается улыбнуться. Но это только казалось: Вячеслав Алексеевич был без сознания и так, не приходя в себя, умер.

Ушел из жизни еще один мой боевой товарищ. Он был человеком жизнерадостным, умным, на редкость обаятельным и до дерзости смелым. Его очень любили в полку, ценили за большой командирский опыт, — он ведь не только в эту войну был с первого дня в строю: успел и финскую пройти… И какой нелепостью казалась гибелъ этого человека от шальной пули, единственной из тысячи нашедшей цель!

Надолго ли ушли вражеские самолеты, никто не знал. Скородумов решил, что они вполне могут вскоре вернуться, и отдал приказ на построение и выход в лес восточнее деревни. И едва полк покинул деревню, как над Гнилицами появились теперь уже тяжелые бомбардировщики.

Самолеты кружили над домами довольно долго, однако не атаковали. Убедившись, что деревня пуста, некоторое время ходили они я над лесом, но он был достаточно густой и хорошо укрывал нас. Так ни с чем они я ушли. А мы вырыли на опушке могилу и опустили в нее тело Курбита, отсалютовав погибшему товарищу залпом из винтовок. И полк прошел мимо свежего холмика земли прощальным маршем.

5 марта мы получили приказ выйти к райцентру Белебелка, связаться с двигающимися туда же с востока, из-за линии фронта, воинскими подразделениями Красной Армии и совместным с ними ударом уничтожить гитлеровские части, находящиеся в поселке и на подступах к нему. Выступили в тот же день, а к вечеру в сгущавшейся темноте вошли в деревню Нивки.

Здесь царило необычайное оживление, напоминавшее чем-то празднование масленицы в старые времена: то же обилие саней, то же скопление укутанных в шубы и полушубки людей, то же веселье… Только дуги не украшены цветными лентами да не звенят под ними колокольцы. Но — праздник, чувствовался в деревне праздник!

Мы знали, что это такое, и заранее радовались возможности увидеть все собственными глазами: выходил в путь наш обоз с продовольствием для ленинградцев. Вряд ли сможет кто-нибудь из находившихся 5 марта 1942 года в Нивках забыть этот день.

Люди на улице увлеченно обменивались впечатлениями, а мимо них вдоль длинной вереницы саней сновали озабоченные возчики. Некоторые подходили за распоряжениями к выделявшейся среди других группе — судя по всему, организаторам обоза. Я остановил одного из пробегавших мимо партизан и, кивнув головой в сторону высокого, подтянутого, но несколько сутуловатого человека в полушубке, с трофейным автоматом на плече, спросил:

— Кто это? — Мне почему-то показалось, что это обязательно должен быть Васильев.

— Это? — переспросил парень и охотно стал объяснять: — Это комбриг Васильев. А рядом с ним, вон тот, что пониже, в светлом полушубке, Орлов. А с другой стороны — Майоров…

В Васильеве командир чувствовался сразу. Держался он очень уверенно, твердо и спокойно. И был в то же время совершенно лишен того, что иные принимают за внешнее проявление командирской жилки, — чванливости, грубости, чувства тщеславного превосходства над окружающими. Давно замечено, что грубые, чванливые и злые люди всегда в чем-то ущербны и именно следствием слабости являются эти их пороки. В Васильеве виден был человек сильный, сознающий свою силу и от этого простой, открытый и добрый.

Впечатления мои от той встречи с комбригом были, конечно, чисто внешними, но они совершенно не расходились с мнениями о нем, слышанными мною не раз и в Валдае, и здесь, в крае. Позже, познакомившись с Николаем Григорьевичем близко, я ни разу не разочаровался в нем.

Рядом с комбригом стоял Поруценко, которому несколько дней спустя было поручено возглавить делегацию партизан и жителей края в Ленинград. Дело в том, что помимо основного своего назначения обоз имел назначение и другое, не менее важное. Появилась возможность рассказать советским людям о жизни края, причем рассказать устами самих колхозников и партизан. В этом смысле обоз выходил за рамки явления, имевшего одну только практическую ценность, — он становился мощным идеологическим орудием. Вот почему вслед за ним вышла в путь наша делегация.