— Снегири проехали. Дальше без тебя никак. Говори, туземный житель, куда поворачивать.

А это уже, оказывается, Крестовая развилка, где одна дорога на Звенигород, а другая на Троицу, откуда до Утешительного всего полторы версты. Считай, почти дома. Ничего себе минутка — часа два проспал.

Брови у Фондорина были в белых иголках, а от лошадей валил пар. Но тройка и вправду была добрая, непохоже, чтоб сильно пристала.

— Вон туда, — показал Митридат. Неужели он сейчас окажется дома? И конец всем страхам, испытаниям, напастям! Сна сразу ни в одном глазу. Митя привстал на коленки и стал упрашивать солдата, что правил:

— Ах, пожалуйста, пожалуйста, быстрей!

И лошади застучали копытами быстро быстро, но еще быстрей колотилось Митино сердце.

Сколько сейчас — часов десять, одиннадцать?

В Утешительном, конечно, давно спят. Ничего, пробудятся. Что шуму-то будет, криков, кутерьмы! Маменька навряд ли выйдет — у ней на лице и глазах положены ночные компрессы для свежести. А нянька Малаша вскочит беспременно, и прочие слуги, и Эмбрион сонную рожу высунет. Но больше всех, конечно, обрадуется папенька. Истомился, наверное, вдали от петербуржского сияния, истосковался. Выбежит в халате, с бумажными папильотками на волосах, будет воздевать руки, плакать и смеяться, сыпать вопросами. Ах, как всё это чудесно!

От радостных мыслей Митя слушал Фондорина вполуха, а тот всё говорил, говорил: опять каялся в своих винах, уверял, что теперь страшиться нечего.

— Ни о чем не тревожься, дружок. Ради твоего спасения Павлина Аникитишна уплатит цену, дражайшую из всех, какие только может уплатить достойная женщина… Голос Данилы дрогнул, сбился на неразборчивое бормотание:

— Молчи, глупое, не стони.

Кому это он? Митя мельком взглянул на своего товарища, увидел, что глаза у того блестят от слез, но тут тройка вылетела из лесу на простор, впереди показалась усадьба, и — о чудо из чудес! — окна ее сияли огнями.

— Не спят! — закричал Митя. — Ждут! Это папенька почувствовал! Родительским сердцем!

Выскочил из саней, когда те еще катились, еще не встали перед крыльцом.

На звон бубенцов выглянул кто-то в белой перепоясанной рубахе (кухонный мужик Архип, что ли?), разглядел Митю, заохал, хлопнул себя по бокам, побежал обратно в дом.

И всё вышло еще лучше, чем мечталось по дороге.

Папенька выбежал в переднюю не в халате, а в наимоднейшем, купленном в Петербурге сюртуке. Весь завитой, напомаженный, не выразить, до чего красивый. И маменька не спала — была в лучшем своем платье, разрумянившаяся и оживленная. Погладила сына по голове, поцеловала в лоб. Братец, правда, не появился, ну да невелика утрата.

Алексей Воинович вел себя в точности, как ему полагалось: и воздевал руки, и благодарил Господа, явили себя и слезы.

— Нашелся! — восклицал он. — Мой ангел! Мой благодетель! О, счастливейший из дней!

И еще много всякого такого. Маменька послушала немного, поумилялась и ушла в гостиную. Фондорин терпеливо кутался в красный плащ, ждал, пока ослабнет фонтан родительской любви. Полицейские переминались с ноги на ногу, отогревались после холода.

Дождавшись паузы в папенькиных декламациях, Митя потянул к себе Данилу.

— Вот, батюшка, кого вы должны благодарить за то, что видите меня. Это мой…

Но папенька уже вновь набрал в грудь воздуха и дальше слушать не стал:

— Благодарю тебя, добрый полициант! Ты вернул мне сына, а вместе с ним и самое жизнь! Подставляй ладони!

Фондорин удивленно вытянул вперед свои большие руки, и Алексей Воинович стал доставать из кармана пригоршни червонцев. Сам приговаривал:

— На, держи! Ничего для тебя не жалко! Пришлось Даниле сложить ладони ковшом, чтоб золото не просыпалось на пол. Хотел он что то сказать, но папеньку разве переговоришь?

Митя смотрел и только диву давался: откуда такое богатство?

— Счастье, счастье! — повторял Алексей Воинович, всхлипывая. — Знаешь ли ты, мой добрый сын, что за тобой прислала матушка-императрица? Скучает по тебе, не понимает, чем обидела, отчего ты сбежал. Но не гневается, нисколько не гневается! Ты спроси, кого она прислала! Не курьера, даже не флигель-адъютанта! Самого господина Маслова! Тайного советника! Вот какая о тебе забота! А всё потому, что ты — не просто мальчик, ты любимый воспитанник ее величества, государственная особа! Ах, пойду к Прохору Ивановичу, обрадую! Мы только-только отужинали и распрощались на ночь. Он, верно, еще не ложился. А хоть бы и лег! И папенька бросился в комнаты. Так вот почему здесь не спят, понял Митя. По причине явления высокого столичного гостя.

И стало у него на душе лестно, приятно. Сыщется ли в России другой мальчик, из-за которого погонят за шестьсот верст начальника Секретной экспедиции? Не сыщете, даже не пытайтесь.

— Ваше благородие, — жалобно сказал один из стражников. — Дозвольте по нужде отлучиться, мочи нет.

Данила махнул рукой — не до тебя, мол, и тот не посмел тронуться с места.

— Пойдемте, Данила Ларионович, — позвал Митя. — Я скажу, чтоб вас разместили в папенькином кабинете. Там энциклопедия и удобный диван.

Фондорин воскликнул:

— Благородное сердце! Ты еще думаешь о моем удобстве после того, как я чуть не погубил тебя и не дал тебе проститься с наилучшей из женщин! Увы, друг мой, я не смогу воспользоваться твоим гостеприимством. Я прибил слугу закона и должен понести заслуженную кару. Ведь я обещал это нашим честным спутникам. Мое место — в темнице.

— Да мне довольно сказать слово Прохору Ивановичу, и полиция сразу от вас отступится! Великое ли дело — хожалых прибить?

Митя уж хотел бежать к Маслову, но Данила удержал его.

— Нет, — сказал он твердо. — От этого зловонного пса мне никаких потачек не нужно. Он повинен в пагубе моих добрых друзей. Из-за него я лишился сына. Лучше мне не встречаться с этим упырем, иначе я могу совершить новое, куда более тяжкое преступление. Я удаляюсь. Теперь я за тебя совершенно покоен. С этаким сопроводителем тебе страшиться нечего, а твое будущее спокойствие обеспечит Павлина Аникитишна. На, верни твоему отцу деньги.

Он протянул Мите пригоршню золотых, но тот спрятал руки за спину.

— Если он так легко дал, значит, у него много. Наверное, Прохор Иванович от царицы привез. А у вас нет ничего, вам пригодится. Считайте, что это от меня, в долг.

Растроганно улыбаясь, Фондорин ссыпал червонцы в карман:

— Ну вот, ты меня еще и благодетельствуешь. Кабы ты только простил мои невольные перед тобой вины и сказал, что не держишь на меня сердца, я был бы совершенно успокоен…

— Если Павлина наилучшая из женщин, то вы, Данила Ларионович, самый лучший из мужчин, — убежденно сказал Митя. — Не хотите Маслову, так я государыне про вас скажу. Недолго вам быть в темнице, уж можете мне верить.

Фондорин наклонился, шепнул ему на ухо:

— Кому ж на свете верить, если не тебе? На, пусть это останется тебе на память.

Сунул Мите за отворот камзольчика какую-то бумагу, повернулся к полицейским:

— Он простил меня! Теперь я в вашей власти!

Власть Николаса Фандорина над собственными действиями, над своей жизнью и даже смертью кончилась. В самом прямом, буквальном смысле.

Первое, что сделал магистр, когда его наконец оставили одного, — попытался положить конец своему постыдному, губительному для окружающих существованию. С него сняли наручники, повязку с глаз, и он увидел, что находится в небольшой, скудно обставленной комнате. Николаса заинтересовало в этом помещении только одно — светлосерый квадрат окна. Бросился к нему, как к лучшему другу.

Какое счастье! Высокий этаж. Очень высокий.

Вид на новостройки, вдали трубы теплоэлектростанции, тусклые рассветные сумерки.

Какой-то спальный район. Черт с ним. Главное, что далеко до земли, а ускорение падения составляет 981 сантиметр за секунду в квадрате.