– Могли бы вокруг арки кружок сделать и за ними следом, – пробурчал его начальственный сосед, обращаясь непонятно то ли к водителю, то ли к самому себе.

– А так мы сбоку зайдем. Этого они вообще никак не ждут, – все равно ответил водитель.

– Много крутимся. Можем разминуться, – с нотками скепсиса в голосе прокомментировал эту ремарку товарищ в черном берете.

– Может, успеем. – Олег, стиснув зубы, чуть ли не с визгом колес повернул направо и, вихрем проскочив метров двести вперед, сделал еще один поворот направо, после чего, с заметным облегчением, свидетельствующим о скором завершении этого маленького обходного маневра, произнес: – Вот, пожалуйста, авеню Малакофф.

– Это что, в честь нашей подмосковной Малаховки? – глядя в свое боковое стекло, зачем-то абсолютно серьезным тоном спросил Соколовский.

– Да нет, – отверг, хотя и не очень категорично, данное предположение Иванов. – Похоже, в честь Малахова кургана. Севастопольского. Того, что они в Крымскую войну все никак взять не могли. – Он быстро взглянул направо и, заметив на губах у соседа легкую улыбку, тут же добавил: – Хотя, может, и в честь Малаховки. Кто их знает?

Тем временем перед ними открылся вид на еще одну площадь, по своим габаритам не уступающую, если не превосходящую предыдущую, в центре которой на этот раз вместо арки расположилось уже внушительное угловатое здание оригинальной конструкции с прямой, немного скошенной крышей и с мощным высоким козырьком, который, как могло показаться издалека, словно разрезал здание в горизонтальной плоскости на две почти ровные половинки. Вокруг площади, так же как и по периметру Звезды, шло замкнутое кольцевое автомобильное движение.

Выскочив на площадь, водитель «Рено» тут же сбросил скорость и, начав неспешный объезд огромного плоского параллелепипеда Дворца Конгрессов, стал разбрасывать по сторонам судорожные жадные взгляды. Лоб его покрылся легкой испариной. Машина уже миновала поворот на бульвар очередного наполеоновского маршала со звучной фамилией Гувьон Сен-Сир, когда со стороны водительского сиденья послышался тяжелый вздох облегчения. На просторной парковке, раскинувшейся напротив бокового торца Дворца, за которой начиналась еще более громадная территория крупного торгового комплекса, он, наконец, увидел около пяти минут назад временно исчезнувший из их поля зрения искомый объект. Объект этот стоял практически в полном одиночестве на передней линии хорошо освещаемой стоянки, багажником к площади и, соответственно, к Дворцу Конгрессов, и от него сейчас неторопливым, уверенным шагом по направлению к расположенной неподалеку станции метро «Порт Майо», носящей имя вышеупомянутой площади, удалялась высокая плотная фигура мужчины с правильным цезарианским профилем и аккуратно подстриженными густыми вьющимися волосами. Чуть в глубине на дальних рядах парковки вразброс находилось еще десятка два автомобилей. Никакого «Крайслера» среди них не наблюдалось.

Миновав территорию парковки, Иванов переглянулся со своим шефом.

– Вперед, вперед, поступи не ослаблять, – придал своей командой новый импульс уже потихоньку затухающему движению их железного коня шеф. – Завернем за этот... дом союзов, там тормознем.

Во исполнение полученного распоряжения Олег обогнул здание Дворца Конгрессов и остановился под козырьком, возле его боковой стены, на противоположной стороне площади. Он снова посмотрел на своего спутника и произнес выразительным тоном:

—Схожу-ка я, что ли, прогуляюсь. Вокруг этого чуда современной архитектурной мысли.

– Нет, дружок, – слегка вздохнув, категорично отверг это предложение спутник и стянул со своего бильярдного шара покрывающий его черный блин. – Не будем смешивать жанры. Сегодня в роли десанта выступаю я.

Через какое-то мгновение, хлопнув дверью, он уже направился вдоль стены Дворца и вскоре скрылся в темноту за его передним углом. Отсутствовал он не очень долго. Минут через пять, обойдя здание по его периметру, он вновь занял свое место на переднем правом сиденье.

– Ну что? – с нетерпением в голосе спросил Олег. – А, Вячеслав Михалыч?

– Ну... – растягивая удовольствие, протянул Вячеслав Михалыч. – Стоят они там. Уже вдвоем. Почти рядом. Американский конь и немецкая кобылка. Видно, твой этот друг... из автосалона прямо перед нами по этой площади пропылил. Делая финальный проверочный круг. Потому мы его и не увидели. За этой махиной. – Он достал из карманов уже знакомую бордовую пачку с зажигалкой. – Ладно, все, не будем мы больше перед ними светиться. Пусть хлопцы покалякают о своем... о наболевшем. А наша культурная программа на сегодня, можно сказать, полностью исчерпана. Осталось только доклад принять. Или... завтра?

– Да... – почесал затылок Иванов, – лучше, я думаю, завтра. Основательно, на свежую голову.

– Не забудется... чего-нибудь? На свежую-то голову.

– Так он же должен все записать. У него носитель на пять часов рассчитан.

– Рассчитан-то рассчитан, – задумчиво потер подбородок Соколовский и, немного поколебавшись, махнул рукой: – А-а, ладно. Завтра, так завтра. Ну... что, на сегодня тогда... всему личному составу боевой машины пехоты устная благодарность от командования и... по прибытию... сто граммов наркомовских. – Секунду помолчав, он добавил: – А может, и двести. Как пойдет.

– Служу трудовому народу, – бодро ответствовал представитель вышеназванного личного состава.

– Все тогда. Потарахтели сдавать драндулет. Дан кэ кампунг халаман[53].

– Что?

– И домой, говорю, в родные пенаты.

– Это на каком? На малайском или на индонезийском?

– Тебе же уже говорили: между ними нет практически никакой разницы. Индонезийский язык – это просто-напросто джакартский диалект малайского. Который, если уж до конца быть точным, официально называется малайзийским. Кстати, кто-то, помнится, клятвенно обещал нещадно практиковать меня во французском.

– Мы же вроде договорились, что только во внеоперативной обстановке.

– А сейчас у нас какая? Операция закончилась пять минут назад.

– Ну... хорошо. Только... честно говоря, по большому счету, меня еще самого во французском... практиковать и практиковать.

– Ну, вот мы с вами, дорогой товарищ Иванов, и будем... Друг друга уму разуму учить. Кстати, по этому поводу... вспоминаю... я, когда в свое время... в училище учился... в военном...

– В военном?

– В пограничном. Бабушкинском. Знаешь такое?

– Слышал.

– Так вот у нас на курсе один деятель был. Помешанный на самообразовании. Как Ломоносов. И тоже из деревни. Только откуда-то из Галиции или с Волыни. Хохол, одним словом, западенец. Упертый – жуть. Учил все, что... горит, шевелится и плохо лежит. Химию, партполитработу... был раньше предмет такой... интегральное исчисление, основы всяких там продфуражных и портяночных служб. Причем так... неформально учил, основательно. Для души. «Материализм и эмпириокритицизм», например, а также третий том «Капитала» полностью в тетрадки переписал. Слово в слово. От «а» до «я».

– Зачем? В библиотеке не было?

– Смеешься. У нас вся библиотека только ими и была заставлена. Удовольствие человек получал. От самого процесса. Следуя гениальной формуле товарища Бернштейна.

– Движение все, конечная цель ничто?

– Точно. Ну так вот, по поводу языков. У него со школы немецкий был. А он в училище решил еще и английский самостоятельно выучить. Все четыре года зубрил. По своей системе. И вот... уже по выпуску... его на аттестационной комиссии спрашивают, как, мол, с языками дело обстоит, товарищ Мунтян? Отвечает без запинки: «Владею в совершенстве». – «Какими же?» – «Немецким и английским». – «Как английским? В ведомости только немецкий указан». – «Английский учил самостоятельно». – «И что, можете разговаривать, понимать?» – «Конечно, – отвечает, – и понимать, и разговаривать». И тут же делает существенное добавление: «Но только с теми, кто, как я, учил его самостоятельно». – «А с другими как? С самими англичанами теми же?» – «А вот с самими англичанами нет, не могу. Они же его совсем по другой методе изучают». – Соколовский вздохнул. – Вот так. Но... я надеюсь, мы с вами после наших лингвистических занятий в это братство посвященных... египетских жрецов не попадем?