— Что вы будете делать?

— Подожду несколько дней, недельку, потом мне хотелось бы приехать к вам и поговорить. Ваши люди общаются с американцами?

— Не очень. И мы, и они не склонны переступать черту. Но посмотрим, что я смогу разузнать о ней.

— А какие-нибудь итальянцы работают с ними?

— Не знаю. А что?

— Сам не знаю. Но им обоим, особенно Фостеру, приходилось много ездить по работе, посещая такие места, как Египет, например.

— Наркотики? — спросил Амброджани.

— Может быть. Или что-нибудь еще.

— Что?

— Не знаю. И все же наркотики как-то не вписываются.

— А что вписывается?

— Не знаю. — Он поднял глаза и увидел в дверях своего кабинета Вьянелло. — Знаете, майор, тут ко мне пришли. Я перезвоню вам через пару дней. Тогда мы сможем решить, когда я к вам приеду.

— Хорошо. Я попробую что-нибудь выяснить.

Брунетти положил трубку и жестом предложил Вьянелло войти.

— Что-нибудь есть на Руффоло? — спросил он.

— Да, сэр. Соседи его девушки сказали, что Руффоло видели на прошлой неделе. Но за последние три-четыре дня не встречали ни разу. Хотите, я поговорю с этой девицей, синьор?

— Да, пожалуй. Скажите ей, что случай особый. Совершено нападение на Вискарди, это все меняет, особенно для нее, если она прячет его или знает, где он.

— Вы думаете, это подействует?

— На Ивану-то? — саркастически спросил Брунетти.

— Ну, полагаю, что нет, — согласился Вьянелло. — Но попробую. И потом, лучше поговорить с ней, чем с мамашей. По крайней мере пойму, что она скажет, хотя каждое ее слово — вранье.

Когда Вьянелло ушел беседовать с Иваной, Брунетти снова подошел к окну, но вскоре понял, что не это ему нужно, и сел за стол. Не обращая внимания на папки, которые положили ему сегодня утром, он сидел и обдумывал различные версии. Первую — передозировка — он отверг сразу же. Самоубийство также было невозможно. В прошлом он встречал обезумевших влюбленных, которые не хотели жить, потеряв своего любимого, но она была не из таких. Если исключить два эти варианта, оставался третий — убийство.

Чтобы разобраться в этом, потребуется план, потому что в таких случаях он исключал везение. Есть синяки — он ни секунду не верил в ее падение, — наверное, кто-то держал ее, пока ей делали укол. Вскрытие показало, что она пила; сколько нужно выпить человеку, чтобы уснуть так крепко, чтобы не почувствовать укол, или так себя одурманить, чтобы не быть в состоянии сопротивляться? Что еще важнее, с кем стала бы она пить, с кем ей было так хорошо? Не с любовником, ее любовника только что убили. Тогда с другом, а с кем дружат американцы за границей? И все это снова ведет на базу, потому что Брунетти ничуть не сомневался, что ответ, каким бы он ни был, находится там.

Прошло три дня, и все три дня Брунетти почти ничего не делал. В квестуре он притворялся, что работает: просматривал бумаги, подписывал их, заполнял планы комплектования личным составом на будущий год, не заостряя внимания на том, что этим должен заниматься Патта. Дома он разговаривал Паолой и детьми, которые были слишком заняты в начале учебного года, чтобы заметить, насколько он рассеян. Даже поиски Руффоло почти не интересовали его, поскольку он был уверен, что такой глупый и опрометчивый человек вскоре непременно совершит какую-нибудь ошибку и снова попадет в руки полиции.

Амброджани он не звонил, а при встречах с Паттой не упоминал ни об убийствах, одно из которых было очень быстро забыто прессой, а другое никогда и не считалось убийством, ни о базе в Виченце. Он проигрывал про себя сцены с молодой докторшей так часто, что это стало уже навязчивой идеей, вызывал в памяти короткие воспоминания: вот она выходит из моторки и подает ему руку; ее руки упираются в умывальник в морге, тело корежится в судорогах, вызванных потрясением; вот она улыбается, рассказывая ему, что через шесть месяцев начнет новую жизнь.

Работа полицейского такова, что он никогда не знает людей, смерть которых расследует. Как бы близко ему ни удавалось узнать их, поняв, каковы они на работе, в постели, в смерти, он никогда не узнает, каковы они были в жизни, и поэтому Брунетти ощущал особую связь с доктором Питерс и из-за этой связи чувствовал, что тем более обязан найти ее убийцу.

Утром в четверг, придя в квестуру, он говорил с Вьянелло и Росси, но никаких признаков Руффоло по-прежнему не было. Вискарди вернулся в Милан, оставив для страховой компании и полиции письменные описания двух человек, один из которых был очень высоким, а другой — бородатым. Все выглядело как грабеж, потому что замки на боковой двери были вскрыты отмычкой, а висячий замок, удерживающий металлическую решетку, спилен. Хотя Брунетти и не беседовал с Вискарди, его разговоров с Фоско и Вьянелло было достаточно, чтобы убедиться: никакого грабежа не было, если не считать денег, украденных у страховой компании.

В начале одиннадцатого один из секретарей принес почту и положил ему на стол несколько писем и конверт из оберточной бумаги размером с журнал.

Письма были обычными: приглашения на конференции, попытки продать ему особое страхование жизни, ответы на вопросы, которые он разослал в разные отделения полиции в других частях страны. Прочтя все это, он взял конверт и стал его рассматривать. Узкая полоска марок шла поверху, их было, по-видимому, штук двадцать. Все были одинаковые и изображали маленький американский флаг, на них стояла цена — двадцать девять центов. На конверте стояло его имя, за которым следовал адрес: «Квестура, Венеция, Италия». Он не знал, кто мог бы написать ему из Америки. Обратного адреса не было.

Он разорвал пакет, сунул в него руку и вытащил журнал. Взглянул на обложку и узнал медицинское обозрение, которое доктор Питерс вырвала у него из рук, когда он читал его в ее кабинете. Он пролистал журнал, задержался на мгновение на тех фотографиях, потом стал листать дальше. Ближе к концу между страницами он нашел три листа бумаги, очевидно ксерокопии. Он вынул их и положил перед собой.

Наверху он прочел: «Медицинский отчет», а потом, ниже, в графе «имя, возраст и чин пациента» — Дэниел Кейман, 1984 года рождения. История его болезни, занимавшая три страницы, начиналась с кори в 1989-м, нескольких кровотечений из носа зимой 1990-го, сломанного пальца в 1991-м и фиксировала серию посещений по поводу кожной сыпи на левой руке, появившейся два месяца назад. От посещения к посещению, как видел Брунетти, сыпь проступала отчетливее и все больше приводила в недоумение трех врачей, которые пытались его лечить.

8 июля мальчика в первый раз осмотрела доктор Питерс. Она сообщала своим аккуратным наклонным почерком, что «сыпь имеет неизвестное происхождение», но появилась она после того, как мальчик вернулся домой, съездив на пикник с родителями. Сыпь покрывала внутреннюю сторону руки от запястья до локтя, была темно-пурпурного цвета, но не чесалась. Для лечения был прописан крем для кожи с лекарственными добавками.

Через три дня мальчика привели снова с ухудшением. Сыпь начала мокнуть, саднить, и у ребенка была высокая температура. Доктор Питерс предложила провести консультацию у дерматолога в местной больнице Виченцы, но родители отказались показывать сына итальянскому врачу. Она прописала новый крем, на этот раз с кортизоном, и антибиотик, чтобы сбить температуру.

Спустя два дня мальчика снова привели в госпиталь, и его осмотрел другой врач, Жирар, который отметил в истории болезни, что мальчик испытывает сильную боль. Сыпь теперь походила на ожог и распространилась к плечу. Рука распухла и болела. Температура не падала.

Некто доктор Грэнчек, судя по всему, дерматолог, осмотрел мальчика и посоветовал немедленно отправить мальчика в военный госпиталь в Ландстул, в Германию.

Через день после этого его туда и отправили на медицинском эвакуационном самолете. Больше в истории болезни не было никаких пометок, кроме одной карандашной, сделанной аккуратным почерком доктора Питерс на полях, рядом с замечанием, что сыпь у мальчика теперь походит на ожог. Там стояло: «РСВ», а потом «ЖСП», март.