— Нельзя, синьор, — согласился Брунетти, пытаясь придать голосу убийственную серьезность, — конечно, нельзя. — И он спросил, сохраняя ту же серьезность: — Что-нибудь еще, синьор?

— Нет, это все, Брунетти. Доложите мне подробно обо всем, что узнаете.

— Разумеется, синьор, — сказал Брунетти и повернулся к двери, пытаясь угадать, какую банальность бросит ему в спину шеф.

— Мы его посадим на скамью подсудимых, — сказал Патта.

— Мы обязательно это сделаем, синьор, — сказал Брунетти, которому страшно хотелось подчеркнуть это «мы».

Он вернулся в свой кабинет, пролистал номер «Панорамы», лежащей у него в портфеле, и дал Боккезе полчаса, чтобы проверить отпечатки. Затем снова пошел в лабораторию, где на этот раз застал Боккезе за точкой ножа для резки хлеба. Увидев Брунетти, он выключил точило, однако нож по-прежнему держал в руке, пробуя лезвие большим пальцем.

— Это вы что же, так подрабатываете? — спросил Брунетти.

— Нет. Жена каждый месяц просит меня что-нибудь наточить, а это самый хороший способ. Если вашей жене понадобится что-нибудь наточить, я с удовольствием.

Брунетти кивнул в знак благодарности.

— Что-нибудь нашли?

— Да. На одном пакете много отпечатков.

— Его?

— Да.

— А еще чьи?

— Есть парочка других, предположительно женских.

— А что второй мешок?

— Ничего. Чистый. Либо хорошо стерли, либо брали в перчатках. — Боккезе взял лист бумаги и отрезал от него полоску хлебным ножом. Потом с удовлетворенным видом положил его на стол и повернулся к Брунетти. — Мне кажется, что первый пакет использовался для чего-то другого, прежде чем… — Боккезе остановился, не зная, как сказать, — …прежде чем туда поместили это вещество.

— А для чего именно?

— Не уверен, но это мог быть сыр. Внутри оказался какой-то маслянистый остаток. И пакет этот явно использовался раньше, он не гладкий, не то что другой, поэтому я сказал бы, что он использовался еще подо что-то, а потом в нем оказался… э-э-э… порошок.

Когда Брунетти ничего на это не сказал, Боккезе спросил:

— Вас это не удивляет?

— Нет, не удивляет.

Боккезе достал нож для мяса с деревянной ручкой из бумажного мешка слева от машины и попробовал лезвие большим пальцем.

— Ладно, если я чем-нибудь еще могу помочь, сообщите. И скажите жене насчет ножей.

— Да, спасибо, Боккезе, — сказал Брунетти. — А что вы сделали с пакетами?

Боккезе включил машину, поднес к ней нож и посмотрел на Брунетти:

— С какими пакетами?

Оставаться в квестуре больше было незачем, — вряд ли у него появится какая-либо новая информация прежде, чем он еще раз побывает в Виченце. Поэтому Брунетти засунул портфель обратно на дно шкафа и вышел из кабинета. Оказавшись на улице, он быстро огляделся по сторонам, не видно ли поблизости кого ненужного, потом, повернув налево, зашагал к кампо Мария-Формоза, а потом к Риальто по узким боковым улочкам, которые давали возможность избежать всякой слежки, равно как и полчищ алчных туристов, целью набегов которых неизменно оказывался квартал вокруг Сан-Марко. Каждый год мириться с ними было все труднее, с их манерой ходить по принципу «встали-пошли», с их настойчивым желанием идти по трое в ряд, даже по самым узким калле. Временами ему хотелось заорать на них, даже растолкать, но он довольствовался тем, что давал выход своей агрессивности единственным возможным способом — не останавливался и не менял свой маршрут ради того, чтобы дать им возможность сфотографироваться. Поэтому он был совершенно уверен, что его грудь, спина, лицо, локти запечатлелись на сотнях фотографий и видеопленок; он порой представлял себе разочарованных немцев, которые смотрят свои летние видео в то время, когда на Северном море бушует шторм, и вдруг видят, как решительный итальянец в темном костюме проходит перед тетей Гердой или дядей Фрицем, загородив их мощные бедра в кожаных штанах, в которых они позировали на мосту Риальто, перед дверьми собора Сан-Марко или рядом с необыкновенно очаровательной киской. Он-то живет здесь, черт побери, так что они могут либо подождать со своими дурацкими съемками, пока он пройдет мимо, либо увезти домой изображение настоящего венецианца, вероятно, единственное, что останется у них от реальной Венеции. И разве он не чувствует себя счастливейшим из людей, когда идет домой к Паоле?

Чтобы отвлечься, он зашел в «До Мори», свой любимый бар всего в нескольких шагах от Риальто, и поздоровался с Роберто, седовласым хозяином. Они обменялись парой слов, и Брунетти попросил стакан каберне, единственное, что ему хотелось выпить. Под вино он съел несколько жареных креветок, которые всегда можно получить в этом баре, потом решил взять tramezzino[21] с ветчиной и артишоками. Выпил еще стакан вина и только после этого впервые за весь день почувствовал себя человеком. Паола всегда упрекала его за то, что у него портится настроение, когда он долго не ест, и он постепенно убеждался, что она, пожалуй, права. Он расплатился, вышел из бара и, свернув назад к Руджетта, направился домой.

Перед магазином Бьянката остановился, чтобы рассмотреть цветы в витрине. Синьор Бьянкат увидел его через огромное стекло, улыбнулся и кивнул, Брунетти зашел в магазин и попросил десяток синих ирисов. Пока их заворачивали, Бьянкат рассказывал о Таиланде, откуда только что вернулся после недельной конференции цветоводов, разводящих орхидеи. Брунетти подумал, что это странный способ провести неделю, но тут же вспомнил, что когда-то и он ездил в Даллас и Лос-Анджелес на семинары полицейских. Кто он такой, чтобы утверждать, что целую неделю беседовать об орхидеях — занятие более странное, чем говорить о распространении содомии среди серийных убийц или о разнообразии предметов, используемых при насилии?

Ступеньки лестницы в его доме обычно точно диагностировали его состояние. Когда он чувствовал себя хорошо, ему казалось, что ступенек этих почти не существует; когда уставал, его ноги отсчитывали каждую из девяноста четырех. Сегодня вечером кто-то явно добавил лишний пролет или два.

Он открыл дверь, предвкушая запах дома, еды, разных ароматов, которые он привык связывать с этим местом. Но, войдя, ощутил только благоухание свежесваренного кофе, а человек, который сегодня целый день проработал в — вот именно — в Америке, вряд ли жаждет именно кофе.

— Паола! — позвал он и посмотрел в коридор, ведущий к кухне. Ее голос слышался с другой стороны, из ванной, и тут он ощутил сладкий запах соли для ванны, который донесся до него в прихожую с облаком влажного теплого воздуха. Почти восемь вечера, а она принимает ванну?

Он прошел по коридору и остановился у полуоткрытой двери.

— Ты здесь? — спросил он.

Вопрос был настолько глуп, что она не стала затруднять себя ответом. Вместо этого она спросила:

— Ты наденешь серый костюм?

— Серый костюм? — повторил он, входя в заполненную паром ванную. Он увидел ее обмотанную полотенцем голову, плавающую в облаке пены, словно ее отсекли и аккуратненько поместили туда. — Серый костюм? — повторил он, думая о том, какой странной парой они выглядят — он в сером костюме, а она — в пене.

Ее глаза открылись, лицо повернулась к нему, и она устремила на него Взгляд с большой буквы, один из тех, которые всегда заставляли его задуматься — не смотрит ли она сквозь него на чердак, где лежит его чемодан, размышляя, сколько времени ей потребуется, чтобы его упаковать. Этого оказалось вполне достаточно, чтобы он сразу вспомнил, что сегодня тот самый вечер, когда они вместе с ее родителями должны пойти в Казино, приглашенные туда старым другом ее семьи. Это означало поздний обед, отвратительно дорогой, который был то лучше, то хуже, — он никак не мог решить для себя почему, не оттого ли, что трапезу эту оплачивал друг семьи по своей золотой или платиновой кредитной карте? А потом всегда cледовал час карточной игры или, что хуже, наблюдения за тем, как играют другие.