Пытался ли он отговорить меня?
— Есть еще одна причина, — добавил я. — Ее начал обхаживать Пьер Ваше. Оказывается, он волочится за каждой новенькой в своем отделе. Возможно, он еще пожалуется на нее, потому что она его отшила.
В тот вечер отец дал мне кое-какие советы; возможно, когда-нибудь и мне придется давать их тебе: случись с тобой нечто подобное, я вел бы себя, как он.
— И еще не забудь: ты сын префекта. Я ведь понимаю, для молодого человека это отнюдь не преимущество. За тобой следят больше, чем за кем-либо другим, слишком многие обрадовались бы, если б разразился скандал.
Жизнь моя разделилась между Пуатье и Ла-Рошелью, в Пуатье она вся была посвящена занятиям — я работал напряженно, стиснув зубы, чтобы кончить университет как можно скорее; я решил за год пройти два курса — мне это удалось.
Зимой нам с Мод помогала темнота, но с приходом весны встречаться становилось все сложнее, и мы были вынуждены довольствоваться теми вечерами, когда мать Лотты уходила на ночное дежурство, а отец был в поездке. Тогда мы встречались в домике с дубовой дверью.
Ты уже достаточно взрослый, чтобы понять, что в наших отношениях с Мод не было никакой грязи, и все же нам хотелось чувствовать себя более чистыми. Было что-то оскорбительное в этих свиданиях под хихиканье Лотты и Никола, забавлявшихся в соседней комнате; чужие фотографии глядели на нас со стен.
Как описать тебе ощущение, которое охватывало меня всякий раз, когда рядом была Мод? Некоторые живые существа — белки, птицы, например — трогают нас своей кроткой прелестью, своей беззащитностью, в которой есть как бы обреченность. Такой была Мод, и всякий раз, когда она, беря меня под руку, цеплялась своей рукой за мой локоть, мне казалось, будто я всегда, всю свою жизнь обязан ее защищать.
Ее отец, Эмиль Шотар, держал в районе порта небольшое кафе «У Эмиля», где среди прочих завсегдатаев бывал Порель и куда в дни забастовок или выборов нередко наведывалась полиция.
Шотар был приземистый, тучный, с густыми лохматыми бровями и недобрым взглядом и, хотя уступал Порелю в уме, тоже слыл зачинщиком беспорядков. Я думаю, главной его чертой была непримиримость. Жена сбежала от него с каким-то коммивояжером, когда Мод была еще крошкой. Она ни разу не дала о себе знать и даже не пыталась увидеть дочь.
Он грозно возвышался за стойкой своего кафе, орудуя голыми по локоть мускулистыми волосатыми руками, — враждебный, недоверчивый, ненавидящий всех богатых, власть имущих, весь общественный порядок, включая и самых скромных его представителей вроде полицейских.
Вечером, когда дочь возвращалась домой, он шел к ней в задние комнаты, потому что ей строго-настрого было запрещено переступать порог кафе, и спрашивал:
— Где ты была? У Лотты?
Считалось, что девушки вечерами вдвоем изучают стенографию; только раз в неделю Мод разрешалось пойти в кино.
И этот недоверчивый, неуживчивый, ненавидящий весь свет человек за два года так ни о чем и не догадался — он даже не подозревал о моем существовании.
Я уговаривал Мод:
— Почему ты не хочешь, чтобы я сходил к твоему отцу?
— Потому что он тебе откажет и тогда вовсе не выпустит меня из дому.
Я был сыном префекта, следовательно, первейшим врагом; возможно, Шотар и в самом деле запер бы дочь, чтобы помешать ей встречаться со мной.
Мне ни разу не привелось говорить с ним, иногда я только издали, сквозь окна кафе, видел его за стойкой. И сейчас мне хочется очень тихо и быстро сказать тебе то, что давно не дает мне покоя: когда я видел его, я чувствовал себя вором.
У него когда-то украли жену, теперь я крал у него дочь. Я не мог строго судить себя, но, если бы отношения между людьми соответствовали моим тогдашним понятиям, я попросил бы у него прощения.
Его грубый, мужиковатый облик не вызывал у меня презрения, скорей я стыдился себя, своей длинной, неуклюжей фигуры папенькиного сынка.
Я даже чувствовал к нему благодарность за то, что он так неусыпно следил и продолжает следить за Мод.
Отец, как я уже говорил, в моих глазах олицетворял порядок, внутри которого, однако, возможны компромиссы. Порель — «антипрефект» — олицетворял собой постоянное неповиновение этому порядку. Более непосредственный, более грубый, неспособный на компромиссы Эмиль мог разделаться с любым и не колеблясь убил бы меня, если бы застал в постели со своей дочерью.
Мод боялась отца, но знала его и с другой стороны.
— Ах, если бы ты был молодым рабочим из мастерской Дельма и Вьеже!
Если б я даже избежал разыгравшейся трагедии, мне грозила бы другая. Предвидел ли это мой отец? Он ведь и сам стал почти чужим в своей семье, с тех пор как моя мать по необъяснимым причинам ушла в себя, а сестра вышла замуж за Ваше.
Бывая в Ла-Рошели, я по-прежнему вечерами заходил к нему в кабинет.
— У тебя все в порядке? — спрашивал он.
— Да, папа.
Мне казалось, что я его обманываю. Я не чувствовал себя по-настоящему счастливым. Слишком многое нужно было изменить.
И вот, неловкий и смущенный, я стою перед ним — была суббота, и родители Лотты оказались дома.
— Я хочу попросить тебя…
Возможно, ты когда-нибудь побываешь в здании префектуры, сыгравшем такую роль в моей жизни. Там два внутренних двора; стена одного из них выходит в городской парк. В этой стене была маленькая дверь, а на лестнице «Е» была маленькая каморка, давно пустовавшая, в которой когда-то жил ночной сторож. Там стояла железная кровать и кое-какая мебель, обычная для комнат прислуги.
— Если бы ты позволил мне воспользоваться комнаткой на лестнице…
От него требовалось немного — дать мне ключ от маленькой двери в парк и закрыть на все глаза; он, не колеблясь, пошел на это. Таким образом, отныне мы с Мод освобождались от неизбежного соседства с любовными утехами Лотты и Никола, придававшими нашим свиданиям неприятный, пошлый оттенок.
Твой дедушка не был тогда тем усталым, сломленным человеком, каким ты знал его в Везине. Если даже из-за жены он и вынужден был отказаться от префектуры Сены-и-Уазы и Парижа, у него все же было превосходное служебное положение, он считался одним из лучших префектов; а пятьдесят лет — это еще не старость.
И этот человек ради меня, ради моей любви, которую всякий другой счел бы обыкновенной интрижкой, совершенно сознательно пошел на риск.
Почему, ради чего обрек он себя на подобную жизнь? Он только с тревогой смотрел на меня, лишь изредка давая робкие советы.
Может быть, моя любовь напоминала ему то, что он когда-то испытывал к моей матери, которой остался верен всю жизнь. Может быть, ему казалось, что, помогая мне, он как бы живет сызнова? Или же он боялся, что я упущу свое счастье, пусть даже крошечное?
Теперь я понимаю, что между нами существовало молчаливое сообщничество. Потому-то он и взвалил на свои плечи всю ответственность за то, что случилось.
Рассказывать о том, что происходило «до» и что произошло «после», мне было довольно легко. Но вот я дошел до самого главного — до тех нескольких дней, нескольких часов, которые решили нашу судьбу, и с изумлением обнаруживаю, что воспоминания мои путаются, что я не так уж уверен в том, что точно помню все обстоятельства, — словно потеряв власть над событиями, став их игрушкой, человек теряет и ясность мысли.
Мне кажется, всего лучше и всего честней просто изложить факты в их последовательности, не пытаясь ничего объяснять или описывать, что я тогда чувствовал.
Итак, субботний вечер в начале декабря, здание префектуры, та самая каморка на лестнице, которую мы с Мод назвали своей конуркой. Дворы, лестницы, кабинеты префектуры в этот час уже пусты, и в нашей квартире на втором этаже все легли, кроме отца, — подъезжая с Мод на мотоцикле, я видел в его окне свет, пробивающийся сквозь занавески.
Помню, что Мод забыла перчатки и очень замерзла на заднем сиденье, руки ее были совсем синие, и я согревал их в своих руках.
Она сказала — не сразу, немного помедлив:
