— Пойдемте-ка лучше туда, дети мои! — воскликнул Никола.

— Куда?

— Само собой, в кино!

Мне стало противно. Слишком уж было ясно, что мы идем туда только ради темноты!

— Имей в виду, — говорил он мне дорогой, держа Шарлотту под руку, словно она уже давно его возлюбленная, — тебе надо вести себя поосторожнее, потому что у Мод престрогий папаша. Ведь верно. Мод?

Он всячески старался подчеркнуть свою близость с девушками, разыгрывая их старого приятеля.

— Тебе лучше сразу знать, что человек он несговорчивый. А ведь воображает, будто Мод паинька, сидит у Лотты и вместе с ней зубрит стенографию. Если бы он знал!..

Никола это казалось забавным, Лотте тоже, но нам с Мод было не до смеха. Мы шли с ней рядом, разумеется, не прикасаясь друг к другу, и нам совершенно не о чем было говорить. В кино Никола и Лотта нарочно вели себя нескромно, и Никола время от времени оборачивался к нам, как бы приглашая последовать их примеру:

— Ну, как там, сзади? Идут дела?

Мы с Мод ни слова не сказали друг другу, только в антракте, когда ходили пить лимонад, она тихо произнесла:

— Я думаю, мне лучше уйти.

Я так и не понял — то ли я разочаровал ее, то ли ей было так же мучительно неловко, как и мне. Пожалуй, я и сейчас не понимаю. Никола с Лоттой уговорили ее остаться. После кино мы вчетвером дошли до дома Мальтерров.

— Может быть, зайдете? Я покачал головой.

— Имей в виду, — предупредил Никола, — через два дня поздно будет. У матери Лотты кончаются ночные дежурства.

Они вошли в дом, и дубовая дверь закрылась за ними.

Мы с Мод остались на улице.

— Разрешите проводить вас?

— Только до конца набережной. Не нужно, чтобы кто-нибудь видел нас вместе.

— Почему? Из-за вашего отца?

— Да.

Я заметил, что она ответила не сразу.

— Он и в самом деле такой строгий?

Она промолчала. Мы стояли у самой воды, неловкие, растерянные.

— Знаете, я ведь не такой, как Никола.

— Знаю.

— Это все он… он заставил меня прийти…

— Да…

— Но теперь я об этом не жалею.

Она в темноте быстро подняла на меня глаза и тотчас же потупилась.

— Вы хороший, — прошептала она. Почему вдруг я почувствовал такое волнение? Ведь еще три часа назад я ее не знал и даже не разглядел как следует…

— Надеюсь, я вас еще увижу?..

Это прозвучало как вопрос, но она ответила только:

— Мне пора домой. Спокойной ночи. Спасибо за вечер.

— Это я должен вас благодарить.

— Нет, я.

Она протянула мне руку без перчатки, по-прежнему холодную, но я не посмел задержать ее в своей.

Я не знал еще, что влюблен, но понял это, когда лег в постель и, уткнувшись лицом в подушку, почувствовал, что вот-вот заплачу.

Мы еще дважды встречались с ней во время рождественских каникул, и оба раза в компании Лотты и Никола; один раз мы ходили в кино, второй — в нашем распоряжении был только час, и мы гуляли в темном парке.

Мы шли сзади, и к концу прогулки рука Мод оказалась в моей.

— Вы когда возвращаетесь в Пуатье?

— В среду. — Неожиданно для самого себя я добавил:

— Но я по-прежнему буду приезжать на мотоцикле по субботам и воскресеньям.

— Я знаю.

— Что?

— Что вы приезжаете сюда каждую пятницу. Разве вы забыли, что я работаю в префектуре?

Я был молод, почти так же молод, как ты теперь, вот почему я не смею утверждать, что не ошибался в ней. Больше всего меня умиляла ее покорность, которой я никогда больше не встречал ни у одной женщины и которую назвал бы гордой покорностью.

Позднее она призналась мне, что влюбилась в меня задолго до нашей первой встречи и часто смотрела из окна канцелярии — не покажусь ли я. Она не надеялась познакомиться со мной: я был в ее глазах существом почти недоступным.

— Понимаешь теперь, почему я так вела себя в первый вечер? Мы втроем уже несколько минут ожидали тебя, и, когда ты вдруг появился из-за угла, с поднятым воротником, я почувствовала, что не смогу произнести ни слова. Наверное, я тебе показалась очень глупой, да?

Это она придумала, каким образом нам встречаться в дни моих приездов в Ла-Рошель:

— Придется прибегнуть к помощи Шарлотты, отец ни за что не позволит мне выходить из дому без нее. Уж не знаю, как ей удалось внушить к себе такое доверие, — он верит всему, что бы она ни сказала, а меня всегда подозревает во лжи…

Мы уговорились встречаться по субботам в восемь часов на углу улицы, где жила Лотта, и в отсутствие Никола — он приезжал из Бордо не каждую неделю проводить вечера втроем.

Три недели спустя, возвращаясь около полуночи домой, я заметил свет под дверью кабинета отца и зашел к нему. Мы поговорили несколько минут, потом я сказал, стараясь, чтобы мои слова прозвучали как можно более легкомысленно:

— Знаешь, я, кажется, влюбился.

Он не удивился, не нахмурился, не улыбнулся, и это подбодрило меня, ибо больше всего я боялся его улыбки. Отец внимательно на меня посмотрел и — я и сейчас уверен в этом — понял, что я говорю серьезно.

— В Пуатье?

Я покачал головой.

— Здесь, в Ла-Рошели?

— Да. Она работает в префектуре.

Какую цель преследовал я этим признанием? Может быть, хотел придать значительность тому, что еще не было значительным, заручиться свидетелем, который помешал бы мне повернуть назад?

У меня отнюдь не было того победоносного вида, какой был у Никола, когда он рассказывал мне о Лотте. Я был весел, но и серьезен. И все же пока это было только игрой.

— Замечательная девушка, вот увидишь. Он, очевидно, мысленно перебирал всех девушек, служивших в префектуре:

— Надеюсь, это не мадмуазель Бароме?

— Я ее не знаю.

— Красивая брюнетка, лет двадцати пяти, корсиканка с усиками.

Мы оба посмеялись, — Нет. Может быть, ты ее не знаешь, она новенькая.

Работает в отделе у Ваше. Ее зовут Мод Шотар. Отец ничем не показал мне, что огорчен:

— Брюнеточка, только что из школы?

— Да.

— Ты встретил ее в городе? Вас познакомил кто-нибудь из твоих друзей?

— Да, Никола. Он любовник ее ближайшей подруги. Я нарочно сказал «любовник», чтобы отец понял, что я уже мужчина.

— А ты?

Я понял, о чем он спрашивает.

— Нет. Я — нет. — И прибавил:

— Она девственница.

— Смотри, будь осторожен.

— Я не собираюсь обижать ее. Я ее уважаю. Сказал ли я это для того, чтобы успокоить отца? Нет, я был искренен. Мне было важно, чтобы он знал правду. Он ничего больше не сказал, только повторил очень серьезно:

— Будь осторожен.

И какая-то новая нотка послышалась мне в его обычном:

— Спокойной ночи, сын.

Это были два самых значительных, самых содержательных, самых богатых года моей жизни, а я этого не сознавал и никогда бы в это не поверил, может быть, потому, что слишком велико было несоответствие между моими желаниями и действительностью.

Еще и сейчас меня приводит в бешенство извечный диалог между зрелыми и юными. Тебе он знаком. Я вижу, как ты тоже, едва он начинается, съеживаешься и недоверчиво прячешься в свою скорлупу.

— Сколько вам лет, молодой человек? Хочешь не хочешь, приходится отвечать — ведь нас учили быть вежливыми:

— Восемнадцать, мсье.

— Счастливец! — неизменно восклицает собеседник с наигранным добродушием. — Дорого бы я дал, чтоб быть в вашем возрасте… — И обычно насмешливо добавляет:

— И знать вдобавок то, что знают в моем.

Что знать? Что надежды и мечты не сбываются? Что действительность никогда не соответствует и не может соответствовать нашим представлениям о ней? Будто юные не познали этого на собственном опыте…

Толкуют о невинном возрасте, а между тем юноша мечется среди мучительных и неясных вопросов.

И дело не в прыщах, которые обнаруживаешь, бреясь, и которых стыдишься, как неизлечимого порока, не в костюмах, которые почему-то всегда не впору, не в больших ногах, которые не знаешь куда деть.