— А где Ален?

— Как будто ты не знаешь Алена! Разве его заставишь выйти из дому после обеда…

Во всей квартире мы сейчас одни. Свет горит только в твоей комнате и в моем кабинете. Как и я, ты сидишь за столом и занимаешься, я только что слышал, как ты ходил в кухню за лимонадом. Судя по тому, сколько ты там пробыл, ты, очевидно, нашел в холодильнике свой любимый паштет или холодное мясо.

Я ждал, что на обратном пути ты завернешь ко мне — ты ведь видел свет под моей дверью. Правда, тебе столько твердят о моей занятости, что ты, возможно, побоялся мне помешать. Пожалуй, когда надоест писать, я сам отправлюсь к тебе посидеть на краешке твоей кровати.

Сегодня вечером пишу всякий вздор, все, что приходит в голову, — лишь бы отдалить момент, когда я дойду до событий, ради которых я и затеял эти записки.

Мне почему-то вспомнился один забавный случай, я расскажу его, хотя ты, пожалуй, упрекнешь меня, что я рад всякому поводу придраться к твоей матери. Ты был тогда в пятом классе. Прежде ты всегда шел первым, редко вторым, и в конце каждого учебного года мы, чтобы тебя поощрить, делали тебе какой-нибудь довольно дорогой подарок.

Может быть, потому, что я так живо помнил собственное детство, в тот год я почувствовал в тебе какое-то беспокойство. Ты словно стремился ослабить некую пружину, а может, у тебя появились другие интересы, помимо занятий.

Летом в Аркашоне ты познакомился с мальчишками, у которых была моторная лодка; ты попросил подарить тебе такую же на Рождество, на что твоя мама резонно ответила:

— Зачем же дарить на Рождество вещь, которая понадобится только через полгода? И куда мы ее денем? Учись как следует, и мы подарим тебе лодку к окончанию занятий.

Учиться как следует для твоей матери — значит быть первым или вторым учеником, ты приучил ее к этому. В конце мая я отправился на проспект Великой Армии посмотреть моторные лодки и взял тебя с собой.

— Ну, какую ты хочешь?

Ты указал на лодку из дюралюминия, и я отметил про себя, что ты не проявляешь особого восторга.

Последние две недели ты был каким-то мрачным, даже угрюмым: я знал, у тебя всегда такой вид, когда что-то не ладится.

— Я наверняка не буду первым учеником, — объявил ты как-то вечером за столом. — Погорел с латинским переводом.

— Я тебя предупреждала, ты недостаточно занимаешься, — отозвалась твоя мать.

Между тем лодка была уже куплена, но я оставил ее в магазине, договорившись, что сообщу по телефону, когда и куда ее доставить.

При раздаче наград, на которую мы, как обычно, явились с твоей матерью отцов всегда было мало, но я присутствовал неизменно, — выяснилось, что ты в классе не первый, даже не второй, а шестой.

Помню, когда мы все трое в полном молчании вышли из лицея Карно, мне очень хотелось потихоньку пожать тебе руку, чтобы немного тебя утешить. Твоя мама за всю дорогу не произнесла ни слова, она заговорила, только когда мы повернули на улицу Мак-Магон.

— Полагаю, Жан Поль, — сказала она, — ты понимаешь, что ни о какой моторной лодке не может быть и речи.

Ты только кивнул головой. Когда мы с ней остались вдвоем, я попытался выступить в твою защиту.

— Ты можешь делать как знаешь, — ответила она мне, — ты отец. Для меня это вопрос принципиальный. Эту лодку он должен был получить на определенных условиях. Между нами было заключено определенное соглашение. Он этих условий не выполнил. Он не только провалил латынь, но плохо занимался и по другим предметам. Если ты приучишь его к незаслуженным подаркам, ты окажешь ему дурную услугу.

Повторяю, я понимал ее точку зрения и ни в чем ее не обвинял. И все же спустя некоторое время я прокрался в твою комнату — ты делал вид, что читаешь роман — и шепотом сказал:

— Все в порядке! Будет у тебя лодка!

Тогда ты ответил, глядя на меня твердым мужским взглядом, и я не уверен, что в этом взгляде не было сострадания:

— Не делай этого, папа.

— Тс-с! Лодка уже будет в Аркашоне, когда мы туда приедем.

— Все равно я не буду ею пользоваться. Тебя я тоже понимал. Я понимал вас обоих. В Аркашоне ты пробыл пятнадцать дней и ни разу не ездил на лодке. Она простояла в саду виллы, которую мы снимали каждый год.

У тебя было ощущение, что ты за нее «не заплатил».

Пишу я тебе об этом потому, что у меня тоже есть своя моторная лодка. Один человек сделал для меня однажды нечто, что обязывает меня всю жизнь быть первым или вторым.

Вот почему от двадцати до тридцати лет я столько работал, не позволяя себе того, что называют удовольствиями.

Первым я не стал, потому что сделан не из того теста. И все же мне нужно, мне совершенно необходимо быть хотя бы вторым, быть человеком «порядочным» не только в твоих глазах, но и в своих собственных.

В сущности, именно это я и пытаюсь доказать самому себе с той самой минуты, как начал тебе писать.

Я был примерно такого же роста, как ты, только шире в плечах, поскольку был тогда на три года старше тебя, и вот что к тому времени я знал grosso modo[5] о своей семье.

Прежде всего — и мне кажется, это сыграло свою роль — я ни разу не жил в обычном доме, в обычной квартире, как все другие дети. Но всегда в казенных зданиях, в огромных, более или менее роскошных квартирах.

Когда я родился, мой отец Филипп Лефрансуа, уже доктор прав — ему в ту пору было двадцать пять лет, — только что вступил на административное поприще и получил должность начальника канцелярии префекта в Верхних Альпах. Мне было три года, когда он получил супрефектуру в Мийо, в Авейроне, а в школу я пошел уже в Грассе, куда его затем перевели.

Потом я учился в лицее в По, затем в Ла-Рошели, где мы прожили около семи лет. Таким образом, Ла-Рошель была для меня в детстве единственным городом, который я успел узнать, остальные города оставили у меня лишь смутное воспоминание.

Едва я успевал привыкнуть к нашей квартире, к своей комнате, к учителям, едва появлялись у меня товарищи, как мы переезжали — и опять новая квартира, новая приемная, новые лица.

Там, в Ла-Рошели, моя сестра, твоя тетка Арлетта, вышла замуж за Пьера Ваше, он, как я уже говорил, был начальником отдела общественных работ, и, так как молодые не могли или делали вид, что не могут найти себе квартиру, они поселились вместе с нами в огромном помещении, отведенном для префекта.

Только одно преимущество было у меня перед тобой. Тебе вилла «Магали» и ее обитатели внушили самое невыгодное представление о твоей семье, твоих «предках». Во мне же оба деда, так же как и бабка с материнской стороны (матери отца я не знал), вызывали чувство глубокого почтения.

Хочешь, углубимся в еще более отдаленное прошлое? Отец моего деда Юрбен Лефрансуа, который умер в 1899 году, был знаком с такими людьми, как Виктор Гюго, Ламартин, Делакруа, среди его бумаг есть письма от Жорж Санд и Дюма-отца, он был другом писателей и художников.

Тебе попадались, конечно, в учебнике истории портреты герцога де Морни, так вот твой прапрадед был немного похож на него — представь его одетым по моде Второй империи. Он был принят при дворе, и, говорят, императрица Евгения находила его остроумным собеседником.

Жил он на доходы от своих земель и от капитала, как и почти все светские люди в те времена. К счастью для его детей, он покупал картины у друзей-художников, и полотна эти представляли гораздо большую ценность, чем те заложенные земли, которые он оставил в наследство.

Мой отец помнил своего прадеда. Юрбен Лефрансуа произвел на него большое впечатление аристократическими манерами, а я не раз слышал, что он был членом жокей-клуба, куда в те времена попасть было еще труднее, чем в наши дни.

Даже мне, хоть я и старше тебя на целое поколение, трудно представить себе тогдашнюю жизнь, посвященную одним развлечениям.

На улице Дю Бак, во дворе старинного дома, у него был небольшой особнячок, построенный в XVIII веке; особнячок этот унаследовал мой дед и прожил в нем всю свою жизнь. Я показывал тебе его, помнишь? Фасад здания, выходящего на улицу, вполне заурядный, слева от подъезда — лавка антиквара, справа — книжный магазин. Войдя в ворота, выкрашенные в темно-зеленый цвет, проходишь под их аркой мимо консьержа и оказываешься в небольшом дворике, вымощенном круглым булыжником с высокой липой посредине.