Был ли этот брак по расчету? Это меня не касалось. И я без всякой задней мысли спросил:

— Ты с женой?

— Я думал, ты знаешь. Мы в разводе.

Если бы не он, я отправился бы на поиски Анны. Ее уже долго не было. У меня вспотели руки. Я был охвачен небывалым нетерпением, какое можно было сравнить разве что с тем чувством, которое стеснило мне грудь в четверг на вокзале в Фюме, когда я не знал, удастся ли нам уехать.

Подошла официантка, и я заказал кофе и рогалики на двоих, что снова вызвало у Леруа гнусную улыбку. "Такие, как он, — думал я, — способны все замарать одним только взглядом". Все время, пока длилось ожидание, я испытывал к нему настоящую ненависть.

И только когда Анна отворила дверь, он бросил мне, удаляясь в направлении бара:

— Оставляю вас вдвоем.

Да, вдвоем! Мы опять были вместе. Наверное, в моих глазах читалась радость, потому что Анна, как только уселась напротив меня, прошептала:

— Ты боялся, что я не вернусь?

— Да.

— Почему?

— Не знаю. Я как-то вдруг растерялся и чуть было не побежал за тобой на перрон.

— У меня же нет денег.

— А если б были?

— Я все равно бы не ушла.

Она не уточнила — из-за меня или нет, а просто попросила монетку для женщины, прислуживавшей в туалете, и тут же отнесла ее.

Старики ели молча, как в доме престарелых. Для них сдвинули столы. На одном конце сел священник, на другом — старшая из монахинь. Было половина одиннадцатого утра. Им всем подали сыр и по крутому яйцу конечно, в счет следующей трапезы, а может быть, и потому, что неизвестно было, чего нам ждать дальше.

Те, у кого не было больше зубов, жевали деснами. У одного так текла слюна, что монахиня повязала ему на шею бумажную салфетку и все время внимательно следила за его движениями. У многих веки были воспаленные, на руках — синие набухшие вены.

— А ты не пойдешь освежиться?

Я не только пошел освежиться, но и взял в чемодане чистое белье, чтобы переодеться. В туалете мои спутники мылись, голые до пояса, брились, расчесывали мокрые волосы. Сшитое кольцом полотенце на палке почернело и воняло псиной.

— Знаешь, сколько типов нынче ночью имело с ней дело?

У меня стеснилось дыхание и в груди заныло — оказывается, я был ревнив.

— Трое, ни больше ни меньше! Я посчитал — все равно почти не спал. Но только, старина, она берет у них по двадцать франков, как в своей забегаловке. А ты был у нее в забегаловке?

— Был однажды, с зятем.

— А кто у тебя зять?

— Ты его видел, когда женился и когда регистрировал детишек. Он служит в мэрии.

— Он здесь?

— Они не имеют права уезжать. Да это только так говорится! А я своими глазами видел, как драпал офицер полиции на мотоцикле, и жену позади себя посадил.

Почему я испугался? Смешно, тем более что сон у меня чуткий, а Анна всю ночь спала, так сказать, в моих объятиях.

Еще я узнал в умывальной комнате, что ночью были и другие любовные встречи — в углу напротив нашего; кое-кто наведался к необъятно толстой крестьянке, которой было уже за пятьдесят. Уверяли даже, что после всех к ней подвалился старый Жюль, и она с трудом его оттолкнула.

Любопытно, что никто не попытался пристроиться к Анне. Все видели, что она проникла в вагон одна. Следовательно, знали, что она не со мной, что мы только что встретились. С какой стати этим людям было считать, что у меня есть на нее какое-то исключительное право?

Но они довольствовались тем, что наблюдали издали. К тому же ни один человек с ней не заговорил — это поразило меня только теперь. Неужели поняли, что она не их породы? Может быть, опасались ее?

Я вернулся к Анне. Начальник вокзала дважды подходил к священнику и болтал с ним. Поэтому, видя, что старики сидят за столом, мы не спешили: поезд не уйдет.

— Вы знаете, куда мы едем, шеф?

Это спросил внезапно появившийся мужчина с трубкой, свежевыбритый, с карманами, раздувшимися от пакетиков табака, которым он запасся впрок.

— У меня распоряжение отправить вас через Кламси в Бурж, но в любой момент все может измениться.

— А потом?

— В Бурже распорядятся.

— Мы имеем право сойти, где захотим?

— А вы желаете сойти с поезда?

— Я — нет. Но кто-нибудь может попытаться.

— Не вижу, каким образом им помешать, да и с какой стати?

— А там, на предыдущей станции, нам запретили выходить из вагонов.

Начальник поезда в задумчивости почесал затылок.

— Это зависит от того, кем вы числитесь, — эвакуированными или беженцами.

— А какая разница?

— Вас вывезли принудительно, организованно?

— Нет.

— Тогда вы, скорее, беженцы. А за билет вы платили?

— В кассе никого не было.

— В общем…

Все это было для него слишком сложно, и, сделав рукой уклончивый жест, он бросился к третьей платформе, куда прибывал настоящий поезд с обычными пассажирами, которые знали, куда едут, и купили билеты.

— Все слышали, что он сказал? Я кивнул.

— Знать бы только, где мне искать жену с малышами! Там с нами обходились, как с солдатами или военнопленными: делай то, делай се, выходить из вагонов запрещается, соки да бутерброды, женщин вперед, мужчин назад, будто мы скотина какая-то! Без нашего ведома отцепили полпоезда, то нас обстреливают, то нас разлучают, словом, мы уже и не люди. Зато здесь — нате вам, полная свобода. Что хотите, то и делайте. А очень припрет — вообще проваливайте на все четыре стороны.

Может быть, назавтра, а то и к вечеру вокзал города Осерра уже преобразился. Но самым моим лучшим воспоминанием остался наш с Анной выход в город: у нас ведь было еще время. Как приятно было очутиться на настоящей площади, на настоящей мостовой, среди людей, которые еще не боялись самолетов!

Люди неторопливо возвращались из церкви; мы вошли в небольшой бар, выкрашенный в синий цвет, и я выпил лимонаду; Анна, бросив на меня быстрый взгляд, заказала итальянский аперитив.

С самого отъезда это был первый вокзал, который мы увидели снаружи с его большими башенными часами, с крышей матового стекла, с сумраком в зале, контрастировавшим с солнечной площадью, и с пестрыми газетами в киоске.

— Вы оба откуда?

— Из Фюме.

— А я думал, это бельгийский поезд.

— Тут есть вагоны и бельгийские и французские.

— Вчера вечером проезжали голландцы. Их, по-моему, увезли в Тулузу. А вас?

— Сами не знаем.

Официант поднял голову и недоверчиво посмотрел на меня. Только потом я понял этот взгляд.

— То есть как не знаете? Просто едете наудачу, куда повезут?

Одни города уже застигнуты войной, другие еще нет. Мы сами видели по дороге мирные деревушки, где каждый был занят своим делом, и видели станции, забитые всевозможными составами.

Это зависело не только от близости фронта. Да и где он был, этот фронт?

К примеру, в Бурже, куда мы прибыли днем, нам, как на севере, была организована встреча, и перрон кишел семьями, которые чего-то ждали, сидя на узлах и чемоданах.

Это опять были бельгийцы. Я не мог понять, как это они ухитрились добраться сюда раньше нас. Наверно, по другой линии, по которой шло меньше поездов, чем по нашей, но неподалеку от границы они угодили в такую же переделку, что и мы.

Их обстреляли с нескольких самолетов. Все — мужчины, женщины, дети — выскочили и легли на насыпь. Немцы сделали два захода и сумели вывести из строя паровоз, убить и ранить десяток человек.

Нам запретили выходить из поезда, чтобы мы не смешались с бельгийцами, но, пока нам раздавали еду и питье, мы поговорили с людьми на перроне.

В Осерре я купил две корзинки с едой. Но мы все равно взяли бутерброды и отложили их про запас, потому что стали предусмотрительней.

Бельгийцы на перроне были вялые, отупевшие. Они два часа шли по проселку и по булыжникам до станции, неся на себе все, что могли унести, бросив большую часть вещей.

Мужчина с трубкой, как всегда, знал больше всех — во-первых, благодаря своему стратегическому местоположению у двери, а во-вторых, потому, что не боялся задавать вопросы.