Мы улыбнулись, сели на чемодан и стали смотреть на проплывающий пейзаж. Я взял ее за руку. Она мне это позволила, хоть, по-моему, и удивилась немного, особенно когда я поднес ее руку к губам и поцеловал кончики пальцев.

Много позже, когда мы проезжали какую-то деревушку, при виде выходивших из церкви людей я вспомнил, что сегодня воскресенье, и меня ошеломила мысль, что еще два дня назад я в это время был дома и ломал голову, ехать нам или нет.

Я представил себе, как бросаю курам кукурузу, пока греется вода для кофе, вспомнил голову г-на Матре, торчащую над забором, опухшее и вместе с тем осунувшееся лицо жены в окне, а потом встревоженный голосок дочери.

Мне казалось, я еще слышу по радио шутовской диалог о бесследно исчезнувшем полковнике — теперь, сам погрузившись в неразбериху, я понимал его лучше.

Поезд снова замедлил ход. Новый поворот дороги- и мы обогнули деревушку, раскинувшуюся на холме.

Церковь, домики были не такой формы, не такого цвета, как у нас, но верующие на паперти вели себя так же, как наши, по одним и тем же обычаям.

Мужчины в черном, сплошь пожилые — другие были на фронте, — стояли кучками перед папертью, и ясно было, что вскоре они отправятся в кабачок.

Старухи, одна за другой, торопливо расходились, держась поближе к стенам, девушки в светлых платьях и девочки-подростки с молитвенниками в руках дожидались друг друга, детвора же сразу затеяла беготню.

Анна все смотрела на меня, и я гадал, знает ли она, что такое церковная служба в воскресенье. Пока не родилась Софи, мы с Жанной ходили к десятичасовой обедне с певчими. После прогуливались по городу, раскланивались со знакомыми, непременно заглядывали к сестре Жанны за пирогом.

За пироги я платил. Я сам на этом настоял, согласившись только на скидку в двадцать процентов. Иногда пирог был еще теплый, и по дороге я чувствовал запах сахара.

Когда появилась Софи, Жанна стала отправляться к семичасовой заутрене, оставляя меня сидеть с дочкой, а когда Софи научилась ходить, я начал брать ее с собой к десятичасовой обедне; жена тем временем готовила завтрак.

Интересно, была ли сегодня утром в Фюме обедня с певчими? Остались ли еще верующие? Быть может, немцы разбомбили или заняли городок?

— О чем ты думаешь? О жене? Нет.

Это была правда. Если Жанна и присутствовала в моих мыслях, то както смутно. Зато я явственно представлял себе старого г-на Матре и кудрявую девочку учителя. Удалось ли их машине пробить себе дорогу в сумятице, царящей на шоссе? Забрал ли г-н Реверсе наших кур и беднягу Нестора?

Я не волновался. Я спрашивал себя обо всем этом вполне хладнокровно, почти для забавы, — просто теперь всего можно ждать, например, наш Фюме, может быть, уже стерт с лица земли, а население расстреляно.

Это было не менее правдоподобно, чем смерть нашего машиниста в кабине паровоза или, скажем, то, что я занимался любовью в вагоне, где было еще четыре десятка человек, с вышедшей из тюрьмы женщиной, которую позавчера еще не знал.

Наши попутчики постепенно усаживались, глаза у всех были мутные, кое-кто доставал из сумок съестное. Мы подъезжали к какому-то городу. Я читал на щитах незнакомые названия, а когда выяснилось, что мы в Осерре, мне пришлось представить себе карту Франции.

Не знаю, почему я вбил себе в голову, что мы непременно проедем через Париж. На самом деле мы объехали его стороной; вероятно, ночью.

И вот нам открылся вокзал под большой стеклянной крышей; здесь оказалась совсем другая обстановка, чем на предыдущих станциях.

Здесь было настоящее воскресное утро, довоенное утро, без организованной встречи, без медицинских сестер, без девушек с повязками.

На зеленых скамейках перрона ждало десятка два человек, и солнце, которое сочилось сквозь грязные стекла, утрачивая яркость из-за пыли, сообщало этой тишине и безлюдью нечто ирреальное.

— Эй, шеф, долго будем стоять? Служащий посмотрел на голову состава, потом почему-то на часы и ответил:

— Понятия не имею.

— Я успею сходить в буфет?

— В вашем распоряжении не меньше часа.

— Куда нас везут?

Он пожал плечами и отошел, давая таким образом понять, что этот вопрос вне его компетенции.

Пожалуй, нас возмутило, — я с умыслом говорю «нас», — что никто нас не встречал и мы внезапно оказались предоставлены самим себе. Кто-то, выражая общее чувство, бросил:

— Что ж, нас больше не будут кормить? Как будто мы уже имели на это право. Раз уж мы оказались в цивилизованной стране, я предложил Анне:

— Пойдем!

— Куда?

— Чего-нибудь перекусим.

Первым нашим побуждением, когда мы вышли на перрон, оказавшийся внезапно слишком просторным, было оглядеть наш состав с головы до хвоста, и тут нас ждало разочарование: оказалось, что это уже совсем другой поезд.

Мало того что сменился паровоз — за тендером я насчитал четырнадцать бельгийских пассажирских вагонов, таких чистеньких на вид, какими и положено быть нормальным вагонам.

А наших товарных осталось всего три.

— Эти сволочи опять переполовинили нас? Впереди открылись двери, и первым вышел огромный священник атлетического сложения; с важным видом он направился к начальнику вокзала.

Они заспорили. Железнодорожник, казалось, согласился с ним; тогда священник обратился к тем, кто оставался в вагоне, и помог спуститься на перрон сестре милосердия в белом чепце.

Четыре монахини, из них три молоденькие, все с очень простыми лицами, помогли выйти из вагона и построиться, словно школьникам, четырем десяткам стариков.

Это эвакуировался дом престарелых. Позже нам стало известно, что, пока мы спали, нас прицепили к поезду, шедшему из Лувена.

Все мужчины были глубокие старики, все более или менее немощны. Лица с резкими чертами, словно на старинных картинах, обросли густой седою щетиной. *"

Их покорность, читавшееся в глазах безразличие были поразительны. Они послушно направились в буфет второго класса, и там их рассадили, словно в школьной столовой, а священник вполголоса заговорил с администратором.

Тут Анна снова на меня посмотрела. Может быть, ей казалось, что этот кюре и монахини — люди из привычного мне мира? Или шеренга стариков напомнила ей тюрьму и тамошнюю дисциплину, о которой я понятия не имел, а она прекрасно знала по собственному опыту?

Не берусь судить. Так мы бросали друг на друга короткие испытующие взгляды и сразу же напускали на себя равнодушный вид.

"Форты Льежа в руках немцев".

Этот заголовок я прочел в газете, выставленной в киоске; ниже более мелким шрифтом было набрано:

"Парашютисты форсируют канал Альберта".

— Что будете есть? Рогалики любите? Она утвердительно кивнула.

— Кофе с молоком?

— Черный. Если есть время, мне хотелось бы сперва умыться. Вы не одолжите мне расческу?

Поскольку я уже сел за столик, а все остальные столики были переполнены, я не рискнул последовать за ней. Когда она выходила в застекленную дверь, сердце у меня сжалось при мысли, что я, может быть, больше не встречусь с нею.

Из окна я видел мирную площадь, такси на стоянке, гостиницу для проезжающих, маленький бар, крашенный синей краской, с террасой, на которой официант вытирал круглые столики.

Ничто не мешало Анне уйти.

— Ты узнал что-нибудь о жене и дочке?

Передо мной с кружкой пива в руках, иронически меня разглядывая, стоял Фернан Леруа. Я ответил, что нет, не узнал, стараясь не покраснеть, потому что понимал: он знает, что произошло между мной и Анной.

Я никогда не любил Леруа. Сын кавалерийского вахмистра, он объяснял нам в школе:

— В кавалерии вахмистр гораздо важнее, чем лейтенант или даже капитан в других родах войск.

Он умел устроиться так, что за его вину наказывали других, и неизменно подкупал учителей своей простодушной миной, что не мешало ему корчить рожи у них за спиной.

Позже я узнал, что он дважды провалился на экзамене на степень бакалавра. Отец его умер. Мать работала кассиршей в кино. Он поступил на работу в книжный магазин фирмы Ашетт, а через два-три года женился на дочке богатого подрядчика.