Ах, как это подлинно, как это верно, — подумалось стройному мученику Лахудру.

— Что любовь есть страсть, — читал парень в раскрытый рот девицы, — сиречь страдание, можно видеть воочию: ибо покамест не уравновесится любовь обоих любящих, нет мучения сильнее, чем вечная любовная тревога не достичь желаемой любви и вотще потерять плоды трудов своих. Он страшится людского толка и всего, что может повредить, ибо дела несовершенные перед малейшим замешательством устоять бессильны. Если он беден, то страшится, чтобы дама не презрела его бедность; если непригож, то чтобы не пренебрегла его дурнообразием и не припала бы к красивейшей любви; если богат, то чтобы не воспрепятствовала ему былая его нещедрость; поистине, никому невмочь пересказать все страхи любовника…

Именно так, именно так, — мысленно согласился подслушивающий спекулянт Лахудр.

— Но и когда затем совершается любовь между обоими любящими, — спокойно продолжал парень, обращаясь к раскрытому девичьему рту, — не меньшие воздвигаются любовниковы страхи, ибо каждый страшится, чтобы обретенное его усилием не утратилось усилием другого, а сие для человека куда как тягостней, чем увидеть, что труд бесплоден, а надежда оказалась обманчивою: тяжелей лишиться снисканного, чем обмануться в чаянном. И обидеть чем-либо любовь свою он страшится, и столько всего страшится, что и пересказать затруднительно…

Далее впечатлительный Лахудр-гирей усидеть не мог. Он кинулся к соседней скамейке.

— О, скажите, скажите мне именем Рененутет, чешуя коей отражает лучи солнца сильнее бритвы «Жилетт», чьи это чудные слова вы читали? — голосом проникновенным, как запах изо рта, вопрошал трепещущий студент.

Парень опустил пергамент.

— Че, хмырь, и тебя прикололо? Вот и подружка моя ржет, рта закрыть не может. Слава Мустафе, она немая, а то бы я оглох.

Студент Лахудр-гирей позорно бежал, распространяя аромат талька. Топ-топ-топ-топ. Ботиночки на микропоре. Солнце катило по небосводу в пожарной машине следом. Истинно выразился некогда великий мудрец, чье имя криптографы Якудзы расшифровывали как «Не отпускайте одного играть в карты» Айгер ибн Шьюбаш: «Если про кого-то прошел слушок, что он гомик, значит человек стал знаменитым».

Встретился маящемуся студенту приятель — двести баков год назад занимал на три дня.

— Слушай, у тебя совесть есть? Дэв тебе в бок.

— Есть, я даже спать спокойно не могу. Собираюсь пойти к экстрасенсу…

Встретился другой приятель — однокурсник по коммерции:

— Сессию сдал?

— Осталось баков на сто.

— Знаешь, на Рабиновича наехали памирские.

— Но ведь у него крыша — асирийцы.

— Памир — это крыша мира…

Третий приятель встретился:

— Привет, Лахудр, да подарит Шаи твоему приусадебному участку лучший виноград. Я тебе по гроб жизни обязан. Ты меня когда-то очень выручил.

— Когда занял денег на квартиру или когда познакомил с девушкой по вызову?

Не принесли встречи радости. Скрутила деликатного Лахудр-гирея тоска. Побродил, побродил он постылыми улочками Мордорворота, решил тоску утопить. Ему уже который год, а он чего-то ходит, ходит, ходит. А домашние животные, они, божьи твари, травку уплетают. Родственные души.

А вот и пивная «Чижик-пыжик». Когда-то это был первый в городе валютный кабак с хозяином-иноземцем. Попасть сюда считалось высшим шиком. А ныне… Случайные посетители, случайные музыканты и представитель «Армии спасения» с кружкой для пожертвований, на время окупирующие это заведение, долго не задерживаются. Бар стал местом концентрации влюбленного элемента и посему получил подпольную кличку с легким эротическим уклоном «Грибок».

Зашел. Сел на лавочку. Не сидится. Пересел.

Запах пива, кислый, как клюква, со всей мочи шибанул в ноздри. С эмблемы кабака подмигнул с грацией атланта держащий кружку чижик в шлеме пожарника.

А тут за соседним столиком некий стриженный под дикообраза молодой человек говорит другому сквозь хлопки туалетной двери:

— Несомненно, что в творчестве Сада распределение философского дискурса и литературных картин подчиняется законам многосложной архитектуры. Весьма вероятно, что простых правил чередования, преемственности или тематического контраста совсем не достаточно для определения пространства языка, в котором излагается то, что доказывается, в котором строй доводов сцепляется со строем утех, в котором, наконец, в движении дискурсов и созвездий тел располагают себя субъекты…

Это кратенькое сообщение весьма заинтриговало Лахудр-гирея, и когда его отвлекла подошедшая официантка, кисейное платьице, митенки, ботинки прюнелевые, студент заказал себе то же, что и у молодых людей, только в два раза больше, а затем снова обратился в слух. Ребята приличные, слава богу, не про любовь рассуждают, а про сады, архитектуру и философию.

Теперь говорил собутыльник стриженого, бритый под тюленя:

— Невозможно не обратить внимание, что влиянию модернизма подверглись все виды человеческой деятельности, имеющие хоть малую толику ингредиентов, настоянных на творчестве. Архитектура, пожалуй, последней из муз вступила на сию стезю. Даже детей с недавних пор принято рожать не в кровати, а в бассейне. И только верный спутник человечества секс…

Лахудр-гирей вышел из пивной, не дожидаясь заказа, и поэтому так никогда и не узнал, что же пили стриженый с бритым.

Томленье в груди Лахудр-гирея. Забрел на рынок, купил кило червивых яблок, пошел потихоньку домой. А там в сарае козочка. Хлопает ресницами-махаонами.

Сердце студента забилось барабанным боем, когда она обернула голову на скрип двери, вся в солнечных зайчиках. Хвост шлепнул докучливую муху, опал.

«Отдайте!» — взмолилась она глазами, увидев яблоки. Коммерсант протянул одно.

Она схватила зубами. Плод сочно хрустнул и, расчлененный, утонул в желудке.

К этому времени предприниматель уже был в состоянии возбуждения, граничащего с безумием; но у него была и хитрость безумия. По-прежнему протягивая яблоки, одно за другим, он нашел способ при помощи целой серии осторожнейших движений пригнать свою замаскированную похоть к ее наивному крупу. Было нелегко отвлечь внимание девочки, пока он пристраивался нужным образом. Среди самих собой лепечущихся слов ему случайно попалось нечто механически поддающееся повторению: он стал декламировать слова из глупой песенки, бывшей в моде в тот год:

— Расцветали финики, бананы, поплыли над речкою туманы, расцветали финики, бананы…

Под беглыми кончиками пальцев Лахудр ощущал легонько ерошившиеся волоски. Он терялся в едком, но здоровом зное, который, как летнее марево, обвивал самку. Ах, пусть останется она так, пусть навеки останется… Но вот она потянулась, чтобы сфыркнуть прилипшее к губе яблочное семечко, причем ее молодая тяжесть, ее бесстыдные невинные бедра и круглый задок, слегка переместились по отношению к его напряженному, полному муки, работающему под шумок лону, и внезапно его чувства подверглись таинственной перемене.

Лахудр перешел в некую плоскость бытия, где ничто не имело значения кроме настоя счастья, вскипающего внутри тела. То, что началось со сладостного растяжения, стало горячим зудом.

Лахудр одним махом рванул пуговицы черного, как негатив больничной палаты, плаща. Оказалось, что под плащом он совершенно голый!

Здесь следует сделать отступление и кое-что пояснить досужему читателю. Может быть, читатель знаком с работами Папюса или какого-другого популяризатора магии, может, читывал нечто вроде «Субботнего понедельника». Может быть. Но!

В этих трудах упущена одна важнейшая, банальная для среднего спеца, но архиобязательная в колдовстве штука: если ты творишь колдовство, будь любезен обозначить в заклинании и условие, кое сие колдовство развеять может. Например: если превращаешь желчный пузырь летучей мыши в изумруд, то обязан присовокупить, допустим, что изумруд можно продавать не за валюту, а только за деревянные. Иначе снова в пузырь обернется. Или другое какое условие. Собственно, это условие даже вслух и произносить не надо. Главное, чтобы оно подразумевалось.