— По голове?

— Зачем по голове? По заднице.

— Ну, тогда еще ничего.

— Эх, — глубоко вздохнул старичок, убрал лорнет в карман и снова высморкался. — Хорошая ты мимоза.

— И ты тоже нормальный, дедушка. Да сохранит Коляда твои последние волосы, — щедро улыбнулась Озноба. Старичок ей понравился. Опрятненький, седенький, буколический. В придворном шитом мундире, в чулках, башмаках и звездах, со светлым выражением плоского лица, он казался настолько свойским на поляне, словно здесь и родился, рядом с гнилым валежником, и от рождения никогда поляну не покидал.

— Ну, коли так, — сквозь слезы улыбнулся князь Хилахрон III (это был, конечно, он), — то пошли ко мне жить, будешь мне наследницей.

Старцу пригрезилась идиллическая картина: вот они играют в ладушки, вот она кормит куклу мороженым, вот он трет ей спинку в бане, затопленной по черному…

Но внезапно видение исчезло. Дедушку проняла характерная мышечная слабость, руку не поднять. На лице, руках выступила обширная эритема, кожа зашелушилась, иногда с последующей пигментацией пораженных участков. Вокруг глаз зафиолетовел отек. Температура подскочила до 39 градусов Цельсия. И… раз, и все прошло. Приступ дерматомиозита, коим страдал патриарх, миновал.

— Пошли, — не задумываясь, согласилась девочка.

Раскатанная колесами, вся в выбоинах и коровьих лепешках, дорога привела к городским воротам.

— Стой, анафема! — загородили путь два рослых стражника в стеганых зипунах из гонконговщины. — Пропуск!

— Ребята, это же я, — робко улыбнулся дедушка, — Хилахрон III.

— А я думал, что это три молдаванина, — дохнул сивушным перегаром первый стражник под хохот второго.

— Ребята, можно я пройду?

— Можно Машку за ляжку и козу на возу! «Разрешите?» — надо говорить, — под гогот второго стражника заявил первый. — Пропуск!

— Но я же ваш князь! — мягко молвил старик, норовя презентабельно заглянуть в глаза ратникам.

— Наш князь горбатый и одноглазый. Давай тебе глаз выбьем и, как лицо, похожее на княжеской национальности, без мандата пустим, — предложил второй, супреж выпустив облако перегара, под ржанье первого. — А ну прищурься! — Старик покорно прищурился. — Вась, кажись, действительно наш князь-натурал. Батюшка-Осударь, прости нас, дурней беспечных-бестолковых. Не признали! — И второй стражник, раскрыв объятия, пошел на старика, словно собирался припасть к венценосной груди.

Дедушка тоже наивно развел руки, а стражник проскользнул под аутентичной дланью, оказался сзади и с силой хлопнул по старческому плечу. Происходящее пахло дешевым портвейном до рези в глазах.

— Здорово мы тебя разыграли, Хилахрон? — Оба воина со смеху схватились за животы.

— Да, ничего, — владыка кисло улыбнулся.

— Слышь, Хилахрон, давно хотел спросить: ты когда, собака непривязанная, нам жалованье намерен платить? — Поймал деда за пуговицу первый стражник.

— Так вам же на год вперед выплачено. — Пролепетал любимую мантру ветхий князь.

— А ты еще на полгода выплати. От тебя разве убудет? Да вызовет Марена[1] тебя срочной телеграммой.

— Слышь, Хилахроша, — второй стражник достал из бокового кармана зипуна початую бутылку злого портвейна, зубами вытащил пробку. — Мы тут наведались в твой винный погреб. Что ж ты, паскуда, нормальным вином запастись не мог? Хочешь, чтобы нас заворот кишок доконал? — и хлобыстнул.

— Слышь, Хилахрон, а это что за малявка с тобой? Никак, невеста? Ха-ха-ха.

— Ты опять влюбился, Хилахроша? Да одарит бог плодородия твою макушку ветвистыми бараньими прибамбасами.

И оба стражника запрыгали, хохоча; веселые, как воздушные шарики:

— Тили-тили тесто, жених и невеста!

Зато путники наконец смогли пройти.

— Ты ей не изменяй, ха-ха! — крикнул вдогонку первый стражник.

— С верховным волхвом, ха-ха! — крикнул второй.

— Скучно им, этой дорогой редко кто ходит, — объяснил патриарх, ступая по отполированной до блеска миллионом ног мостовой.

Городище Мутотеньск-Берендейский понтами не уступал другим уездным населенным пунктам: сильно била в глаза желтая краска на каменных домах и скромно темнела серая на деревянных. Дома были в один, два и полтора этажа с вечным мезонином, очень красивым, по мнению праславянских архитекторов. Местами эти дома казались затерянными среди широкой, как поле, улицы и нескончаемых деревянных заборов; местами сбивались в кучу, и здесь было заметно более движения народа и кудахтающей живости. Попадались почти смытые дождем вывески с калачами и редькой, прочие «магазины-салоны», в которых торговали сэконд-хэнд Армани и Версаче…

Как говорится:

А когда подходили ко княжеским палатам, Озноба вдруг все поняла. Но было поздно! И свадьбу сыграли только на следующий день, после того, как старейшины объяснили невесте смысл имени жениха. Имя его значило «невосприимчивый к запаху спиртного».

Долго ли, коротко ли свадебный пир длился, однако закончился. Пожилые мымры-невольницы отвели девочку сначала в дворцовую душевую, сняли безыскусную крестьянскую одежонку. Долго и придирчиво рассматривали еще совсем не оформившееся, почти детское, тело.

Как простодушно-вдохновенны задумчивые глаза, как трогательно-невинны раскрытые, вопрошающие губы, как ровно дышит еще не вполне расцветшая, еще ничем не взволнованная грудь, как чист и нежен облик юного лица! Вздыхали рабыни, отводили глаза, однако дело свое сурьезное делали. Купали ребенка в парном молоке и скисшем, натирали эвкалиптовым и розовым маслами, осыпали лепестками медуницы.

— Прежде чем шмель мужа соберет пыльцу с клевера твоей невинности, — сказала самая старая рабыня, — милочка, заруби на носу: искусство любовной игры с пожилым мужчиной заключается в том, что ты должна оказаться там, где он соберется лечь, раньше него самого.

Наконец, обернули Ознобушке плечи полупрозрачной, легкой, как паутинка, тканью и отвели в евроремонтную опочивальню. Русская печь в изразцах под потолок с пультом дистанционного управления, домашний кинотеатр без умолку кариес рекламирует, и не вырубишь, кнопка «Выкл.» залипла. И на огромной, с хижину отставного солдата Ноздря-Дундуна кровати дожидается черноброву дивчину, завернувшись в трофейный персидский халат, Хилахрон, законный ее муж.

Застучало перепелочкой девичье сердечко. От подруг слыхивала малолеточка, что мужчина с девушкой может сделать, какую боль причинить. Напряглось ее совсем не оформившееся, почти детское, тельце, попыталась она поплотней завернуться в свою скудную паутинку.

Старичок взглянул на девочку и тихо так, ласково, говорит:

— Ты не бойся, ложись рядом, погутарим ладком. Я развешу вермишель вымысла на твоих ушах, расскажу заветную сказку.

Делать нечего, легла Озноба на самый краешек огромной, как отчий дом, кровати. Лежит, дрожит мелко, зубы крепко сжаты.

— Итак, — начал князь, — в одной далекой стране жили-были мулат с мулаткой. И была у них самка какаду, рябенькая такая. — «Подрядчика-подлеца надо бы утопить в Славутиче-Днепре, — подумалось князю. — Стервец клялся закончить кремль-мавзолей к октябрьским Праздникам неурожая, и где этот кремль-гостинец, я вас спрашиваю? Только котлован вырыт. А что мне делать с одним котлованом? Что скажет бог Мор,[2] если меня положат в голый котлован? Нет, я вас уверяю, подрядчика-подлеца надо утопить».

Тут маленькой девочке вдруг подумалось, что у ее мужа чудесный голос: бархатный, нежный и вкрадчивый.

— Рассказывай, дедушка, рассказывай! — Озноба придвинулась ближе.