Патриарх удивленно посмотрел на новообретенную супругу, но продолжил:

— Однажды снесла попугаиха яичко, не простое, а золотое. — «И верховного волхва надо бы утопить в Днепре-Славутиче. — привычным водоворотом кружили его миротворческие мысли. — Скажете, все пожертвования на ремонт капища Перумова идут на ремонт капища? Ой, я вас прошу! — подумалось государственному мужу. — А почему тогда его жена покупает мясо не на базаре, а в универсаме „Паттерсон“?»

Ознобушка не могла понять, что происходит. Внутри проснулось новое чувство. Душистый страх вместе с предвкушением чего-то неведомого, но манящего, радужной волной растекся по телу. В висках застучали горячие молоточки, участилось дыхание. Девочка придвинулась еще ближе, еще теснее.

— Мулат бил-бил, не разбил, — пробормотал сквозь наступающую дрему старик. Он ничего не замечал.

Озноба чуть не задохнулась от закружившего голову желания. Крошечные вишенки сосков сделались твердыми, словно пуговицы. Внизу живота чуть не вскипело. Оттуда, снизу, дурманящая жаркая истома зажгла дикий огонь в зрачках, опалила щеки и уши. Девочке захотелось лежащего рядом мужчину до зуда корней волос.

— Мулатка била-била, не разбила, — пробубнил старец.

Тяжело дыша, Люба прижалась к мужчине и запустила руку под халат. (На халате искусный умелец вышил сценку из репертуара персидских бань, где, как известно, отдельные кабинки не предусматривались. Поскольку наша книга может попасть в руки детей, описание сценки опускается). Никто Ознобушку не учил, но она сразу нашла искомое и стала хищно мять пальцами.

— А дальше, дальше? — задыхаясь, прохрипела она, сорвав и отшвырнув с ланит полупрозрачную паутинку. — Да позволит Мста[3] энцифалитным клещам селиться у тебя под ногтями, если ты не скажешь, что там дальше!

Князь испуганно дернулся, но цепкие руки крепко прижали его к кровати. Это была не простая кровать, она не скрипела, а исполняла фривольную песенку «На морском песочке я Марусю встретил», впрочем, не будем отвлекаться.

— Мимо бежала камышовая крыса, хвостиком махнула, и яйцо… — пропищал фальцетом старик. — «Не буду я никого топить! — мысленно пообещал богу Мору старец. — Это шутка была… Ты что, шуток не понима-а-а!..»

— Яйцо? О-о-о! — застонала глухо Озноба-Краса-на-выкате-глаза, обнаженная, как провод.

— Яйцо разбилось! — выкрикнул поддавшийся слепой панике старик.

Дальше терпеть крошка была не в силах. Розовыми ноготками она разодрала персидский халат мужа на дюжину самодостаточных для мытья пола тряпок и, словно амазонка коня, оседлала распростертое тело. Чресла девы пронзила сладкая боль, желанная боль. И все завертелось.

Утром еще ничего, а к обеду дворцом поползли слухи. Распространял их камердинер Митро-Фашка, человек, страдавший энтеробиозом. Болезнь проявлялась зудом в нижних отделах прямой кишки, иногда мочеполовыми расстройствами. Выраженные желудочно-кишечные симптомы и нервные явления наблюдались редко. Имя камердинера на древнем языке значило «не возвращающий выпрошенные посмотреть Ди-Ви-Ди». Камердинер бродил палатами, заходил и в дворницкую, и на конюшню, брал очередного слушателя за грудки и говорил с таинственным видом:

— Конечно, я верный раб своему господину, но у раба тоже сердце имеется. И я не могу найти себе места, глядя на то, что происходит. Да не позволит Ярило[4] стаду моих речей потравить огород достоинств солнцеподобного.

Тут уж и в дворницкой, и на конюшне Митро-Фашку садили за стол, наливали стакашку смородиновой водки под ободок и начинали провоцировать с гнусной целью выведать пикантные подробности:

— Да ведь ничего особенного и не происходит! Да нам совсем и не интересно! Да ты все выдумал!

— Выдумал?! Не происходит?! — горячился, брызгал слюной и бил себя в грудь кулаком камердинер. — А знаете ли вы, что наш старикан допреж никогда больше пятнадцати минут государственными делами не занимался, а сегодня в полчетвертого утра сбежал из опочивальни и вызвал подрядчика.

— Ну и что? — сумлевались как бы меж собой, но с умыслом, и щедро плескали следующую порцию смородиновки в караулке. — Подрядчика давно пора было вызвать. Не только вызвать, а и утопить в Днепре-Славутиче. Да послужит он прахом, попираемым сафьяновыми сапогами Магуры.[5]

— Да?! — камердинер горячился, не забывая опрокинуть подношение в утробу. — Утопить — пятнадцатиминутное дело, тем более, что подрядчик сразу раскололся, куда казенный мрамор спихивал. А старикан тем не менее допрос на три часа растянул. Верьте мне, люди, наш князь боится новую жену, как частный предприниматель налоговую полицию! Приглядитесь, люди, разве таким входил Хилахрон III вчера в опочивальню? Трясущиеся руки, стучащие зубы, борода клочьями…

А еще через день, когда верный Митро-Фашка стал будить князя, дедушка подпрыгнул до потолка, загородился подушкой и истошно завизжал:

— Что, опять?!

— Нет, на работу, — угрюмо пошутил камердинер. — Ваша благоверная приказала разбудить в три, пять и семь утра.

— На работу! На работу! На работу!.. — не расслышав окончания фразы, радостно запел Хилахрон III и от радости помер.

Природа игнорировала трагический накал минуты. Ни тебе грома с молнией, ни ураганных порывов ветра. Новый подрядчик исхитрился и отгрохал мавзолей-кремль за три дня (понимаем, с массой недоделок). На торжественной церемонии разрезания ленточки пара арабов мечтательно облизнулась.

Кстати, поскольку иметь мавзолей каждый истинный праславянин считал делом чести, возводилась сия конструкция так: нескольким тысячам мещан рассылались берестяные грамоты приблизительно такого содержания: «Если вы желаете, почти не тратясь, накопить кирпичей на усыпальницу, пошлите десять кирпичей по обратному адресу, перепишите эту грамотку десять раз и разошлите своим знакомым, поставив уже вместо обратного адреса свой».

Все понимали, что это жульничество. Но, Лют[6] возьми, срабатывало.

В мавзолей-кремль положили венценосца, запихнули верного слугу-камердинера Митро-Фашку, как тот ни отбрыкивался, ссылаясь на невыплаченный кредит в Сбербанке за телевизор и завтрашние билеты на Егора Летова. Хотели и законную супругу… Однако по статье малолеток нельзя… Главный волхв городища посыпал голову пеплом перед провожавшими усопшего боярами и молвил:

— Мы все горячо скорбим. Отечество понесло тяжелую, невосполнимую утрату. Но Хилахрон навечно останется в наших сердцах. Мы всегда будем помнить, как он восемнадцатилетним юнцом пришел в наш городок с котомкой, в которой лежала только справка о досрочном освобождении. Мы никогда не забудем о… Проклятый склероз!.. — Если сравнивать главного жреца с предметом, то первым делом на ум приходил слегка подтаявший поставленный на попа брикет масла. И когда жрец куда-нибудь направлялся, невольно хотелось проверить — не оставляет ли он за собой жирной дорожки. Но не будем переходить на личности.