Это была впечатляющая картина, ничуть не хуже «Последнего дня Помпеи» господина хорошего Брюлова. Солнышко где-то там уже готово ножки протянуть, но, словно нелюбимый родственник, еще долго протянет, цеплялось за зенит. Караван-сарай был окружен крепкою и непомерно толстою деревянной решеткой. На конюшни, сараи и кухни были употреблены полновесные и толстые бревна, определенные на вековое стояние, не было резных узоров и прочих затей, но все было пригнано плотно и как следует. На берегу у ворот доярка доила верблюдицу, а в воде отражалось все наоборот. В кустах белело что-то серое. Крепко пахло чесноком и бульоном из млекопитающего и кедов.

Одни работники бросились в хлев выводить животных, другие кинулись паковать тюки.

— Мать-мать-мать, да кто ж так пакует, скотина! — ухватил предприниматель очередную жертву за волосы и стал носом тыкать в поклажу. — Разве ж я так учил? Мать-мать-мать! Анх, уджа, сенеб!

Тут откуда-то со стороны подбежал мужичок с детскими глазами в солдатской шинельке без погон и, сохраняя безопасное расстояние, крикнул:

— Масса Лахудр, мы вас дожидаемся, в дорогу, так сказать, пора. Или, если вы, так сказать, заняты, верблюдов распрягать?

— Какой, мать-мать-мать, распрягать, когда товары не пакованы?! Небось, половину еще и местное ворье растащило?! — гаркнул масса, трогательный в гневе, как старик рядом с восьмиклассницей в автобусе. — Да запилит шайтан видеокассету твоего будущего.

— Это у них не пакованы, а у нас давно упакованы.

Бизнесмен, наконец, отпустил жертву:

— У кого это, мать, у вас? — есть такой анекдот: «По ржавой водосточной трубе, перебирая лапами и пыхтя от натуги, ползет очень толстый рыжий кот. Вдруг труба начинает падать. Кот, не отпуская лап: „Не понял!“» Такое же выражение лица случилось с коммерсантом.

— Да у вас, так сказать, масса Лахудр, у вас. Вы же, так сказать, здесь зря порядок наводите. Это не ваш караван. Так сказать, ошиблись номером. Да выстирает всесильный Тайд-кебаб адреалин из халата ваших мыслей!

— Ты что, мать, хочешь сказать, что я слепой?!

— Да полноте, масса Лахудр, ничего не хочу сказать, только что дальше со скотиной делать, распрягать?

— Я те распрягу! — Лахудр-гирей утер ладонью пот, отряхнулся, изловил цепь с козочкой и пошел в сторону своего каравана. — А вы чего рты раззявили? — он с досады пнул затихающего было работягу. — Сказать толком не могли? Бестолочи!

Мужики виновато потупились.

Но нет, не мог просто оставить коммерсант мясоедов. Передал вдруг свою цепь с ослицей своему мужику, в неожиданном прыжке поймал за бороду одного из чужаков и стал дергать, приговаривая:

— Выходит, мать-мать-мать, кто вас не лупи, вам божья роса? Анх, уджа, сенеб. Ну народец. — Лахудр поймал другого мужика за грудки, разбил нос, пнул по голени третьего. Работяги тараканами кинулись врассыпную. А бизнесмен рвал из забора кол: — Я разбужу в вас пассионарность!!!

Его содержательная, как грязь под ногами, речь тронула бесхитростные сердца.

— Ученый, — с уважением прошептал один из побитых другому, помогая залезть на крышу сарая. — Такое слово с первого раза выговаривает. Пророк оставил на его черепе свои отпечатки пальцев мудрости.

— Эх, нам бы его в начальники. Суров, но за дело стоит, — шепотом поделился другой, пробуя пальцами шатающийся зуб.

Не трогай святое вегетарианство, и из Лахудра можно вить веревки, ведь имя его значило «подглядывающий не в ту замочную скважину».

— Небось, мясо жрали? — недоверчиво стал принюхиваться предприниматель уже к своим погонщикам.

Ребята кутались в заношенные шинельки вокруг костерка из буржуйской мебели. Остро поблескивали штыки и крепко стиснутые зубы. Скрипели патронташи. Один паренек тоскливо выдувал из губной гармошки скупые ноты песни о верных товарищах. Здесь никого не было старше двадцати. Всем было тревожно, но страха никто не испытывал.

— Разве можно, масса, — глядя в сторону, отвечали сотрудники, — нас от одного вида мяса тошнит.

— А как именно тошнит? — подозрительно прищурил глаза бизнесмен.

— У меня, — сказал один из работников, — внутри все крутит-крутит. А потом — раз, как вырвет, и еще, и еще! — Доложившись, он принялся щепкой ковырять в зубах.

— А у меня, — сказал другой, — вот тут под ложечкой сосет. Свет белый не мил.

— Ладно, — кивнул несколько повеселевший Лахудр-гирей. — Возьмите сию козу, нагрузите, но не сильно. Пусть пообвыкнется.

— Эй, а ты чего собаку дразнишь? — прикрикнул капиталист на приказчика, который пытался ногой присыпать песочком куриную кость. С другой стороны к косточке подбирался худой пес.

— Да вот, масса, от обеда финиковые косточки остались, а эта дура не верит, что люди не мясом могут харчеваться, вот и норовит утащить. Ой, гляди-ка, потащила! До чего собак некоторые хозяева морят!

На самом деле собака была их же, прикараванная, и звали ее (его) Шмарик. Но мужик врал — не боялся, ибо у хозяина было зрение — хуже некуда. Лахудр-гирей периодически жаловался на тупые боли в области глазных яблок, висков, возникающие чаще всего при эмоциональном перенапряжении. Отмечал ощущения полноты и тяжести в глазу, ощущение инородного тела, сопровождающееся колющей болью и слезотечением. Врачи добавляли, что у парня обнаруживается сужение поля зрения, расширение и извитость сосудов вокруг роговицы, мелкая передняя камера, сглаживание рисунка радужки, широкий зрачок.

Где капиталист подцепил вегетарианство, все только гадали, а вот откуда у него глаукома — знали доподлинно. Лахудр-гирей был студентом, пятикурсником-гуманитарием. Более прочих из наук ему давались биолохия, геотрахия и матюкатика. В челноки он сунулся, так как эпоха тяжелая, наукой не прокормишься. И, в общем-то, в душе Лахудр коммерцию презирал, но вкалывал на совесть. В меру сил.

— Трогай, — скомандовал бизнесмен. — Да подстелит птица Рух там, где мы поскользнемся, соломку. Маковую.

Скрипнули колеса. Подняли облачка пыли копыта. Ребята подтянулись и грохнули песню.

Караван неспешно отправился в путь по желтой, словно больной гепатитом, дороге. Восемь лошадей, семь верблюдов, пять ослов: три Игоря, Генка и Макс, и коза. Действо напоминало то ли картину «Первая конная», то ли песенку Булата Окуджавы.

Отчаянно завизжала собака (пес) Шмарик. Он был мазохистом — карма такая. Если эта псина чуяла, что где-нибудь есть надежда отдавить хвост или лапу, она (он) немедленно оказывалась там. И несмотря на пасть, зубастую, как расческа, Шмарик в ответ на обиду бился в истерике. Пусть отдавившего мучает совесть. Когда вы читаете в газете, что в среднем в Ордынщине под колеса собака попадает раз пятьдесят в день, знайте, что это все о нем. О Шмарике. Естественно, здесь читателя ожидает тайна.

Козочка игриво прыснула. Хлопнула ресницами-махаонами. Она не то чтобы не успела, не захотела осознать перемену в жизни. Легко стала княгиней, легко превратилась в животное. Авось Магура (Перуница. Синеокая крылатая дева из свиты Перуна) усеет луга ее жизни васильками новых приключений. Все мужчины, вестимо, козлы. И если часть из суженых окажется ослами, не так уж плохо. Как сказал по поводу Ознобы Шмарик: «Если женщина улыбнулась, это значит только, что у нее красивые зубы».