Оль проглатывал букву «р». Это придавало его командам особенную мягкость.

— Бокс знаешь? — продолжалась разминка. — Где у тебя косая мышца? Вот так, в стойку. Тепе'ь сильные уда'ы по воздуху…

Потом расходились по снарядам. Донченко по особой программе отрабатывал кувырок. С разбега он добросовестно втыкался всей тушей в маты, так что сотрясался пол физкультурного зала.

— Еще 'аз, еще… — подбадривал преподаватель и подходил уже к Аркашке Гасилову, который как мешок раскачивался на турнике, дергался, но «склопка», или, по-научному, «подъем разгибом», у него все равно не получалась.

— Все очень п'осто, — говорил Ростислав Васильевич. — 'аскачайся, подтянись и суй ноги к потолку, как будто штаны надеваешь.

Гасилов попробовал «надеть штаны» и… набил синяк о перекладину.

— Уже лучше, — сказал учитель. — Вижу, что понял. Че'ез два-т'и 'аза получится обязательно.

Старший политрук Петровский, посетив второй взвод на уроке физкультуры, не мог оставаться только наблюдателем. Он снял китель, подошел к турнику и, легко подтянувшись на перекладине, зацепился за нее затылком. Потом опустил руки вниз и остался висеть, красиво изогнувшись, с сильно откинутой головой. Только на могучей шее вздулись мускулы и жилы.

— Такое не увидишь и в цирке, — съехидничал Димка Майдан. Он специально сказал, чтобы «бывший Женя» поменьше задавался.

— Цирк не обязательно, — возразил старший политрук, спрыгивая с турника. — А поработаешь с мое шахтером — силенка будет.

Силенка успешно нагонялась после каждого урока физкультуры. Оль давал такую нагрузку, что потом у всех гудели мышцы брюшного пресса. Животы надрывались еще и от смеха, потому что веселее этих занятий не бывало даже у Билли Бонса. Взять хотя бы игру в фанты. Ею занимались, отдыхая от гимнастических снарядов. Ребята бросали друг другу мяч и кричали: «Якорь», «Корма», «Крамбол». Те, кто не мог поймать мяч, сидя на низкой скамейке, или задерживал его в руках, вспоминая морское слово, считались проигравшими. Они должны были присесть на корточки и «гусиным шагом», поочередно выбрасывая из-под себя ноги, сделать круг по залу.

Командир роты вообще был большим выдумщиком. Ну кто мог предположить, что новая форма имеет отношение к утренней физзарядке? А 28 октября, когда спецшкола впервые засверкала флотским великолепием, Ростислав Васильевич неожиданно предложил новый комплекс упражнений. Он приказал всем расстегнуть широкие кожаные ремни так, чтобы бляха свободно свисала вниз, а потом присесть. При достаточно глубоком приседании бляха ударялась о паркет. В этом и заключался фокус.

— И 'аз, два, т'и… — подсчитывал преподаватель. Бляхи всей роты единым стуком вторили команде.

Куржак пришел в школу перед самой физзарядкой.

В пиджачке и сереньких старых брюках, он мрачно приседал в строю своего взвода. Звякать ему было нечем. Куржак старался не смотреть на товарищей.

За Жорку болел весь взвод. Его штатский облик не позволял остальным радоваться в полный голос и, кроме того, внушал постоянную тревогу за положение дел в собственных дневниках. Контрольные работы шли по всем предметам, на каждом уроке велся опрос. Никто из «спецов» не мог себе позволить прийти в школу, не доучив домашнего задания. Облик притихшего Куржака показывал масштаб неприятностей, угрожавших любому ученику за недобросовестность или легкомыслие. Ибо блестящая флотская форма оказалась функцией переменной. Ее вполне могли и отобрать.

Димка Майдан чувствовал себя особенно неуютно. Он сидел с Куржаком за одной партой, не имея возможности ни сострить, ни посочувствовать. Неосторожное слово крупной солью падало на раскрытую рану соседа. Единственная надежда была на очередной урок анатомии. Жорка проштудировал скелет по учебнику доктора Бабского, запомнил мудреные названия разных бугорков, не то что костей.

Сразу после уроков Куржак намеревался бежать в баталерку за формой.

Не тут-то было. Доцент Артяев его не вызывал. Жорка всеми силами старался обратить на себя внимание. Он поднял руку после команды «сесть!» и держал ее в пионерском салюте. Кровь отлила, и кисть его побелевшей руки по цвету ничем не отличалась от проклятых мослов, о которых шла речь у доски. Но на уроке присутствовал проверяющий инспектор, и военврач предпочитал спрашивать сильных учеников, которые и так уже были во флотском обмундировании.

Страстное желание Куржака исправить двойку заметил даже инспектор. Он выразительно повел глазами в сторону Жорки и пожал плечами. Этого оказалось достаточным, чтобы Жорку тотчас пригласили к доске. Доцент Артяев стал с удовольствием забрасывать его вопросами один каверзнее другого. Куржак бодро отвечал. Его знания, наверное, удовлетворили бы теперь профессоров медицинского института, но только не Артяева.

— Кто заметил ошибку? — спросил вдруг преподаватель, бросив взгляд на доску.

Ребята удивились. Несколько минут класс потратил на разгадывание ребуса. Это действительно был ребус, ибо Куржак нарисовал мелом костяшки, пожалуй, тщательнее, чем это сделал бы сам господь бог, проектируя человека.

— На доске нет фамилии! — наконец догадался Майдан.

— Правильно! Каждый должен писать свою фамилию в правом верхнем углу, — назидательно объявил Артяев.

— Ясно! — обрадовался Жорка Куржак.

— Не «ясно», а «понял», — рассердился преподаватель и добавил: — Кто забудет о своей фамилии, получит двойку.

Дальше все опять пошло кувырком. Доцент так и не исправил оценку.

Вопиющая несправедливость поразила весь взвод. Димка Майдан предложил Жорке вместе позаниматься по анатомии. Больше он ничем не мог помочь. Но Куржак помощь отверг и правильно сделал. Если Димка пошел бы к нему домой, старший брат Жорки мог догадаться, в чем дело. Куржак дома объяснил ситуацию так: в баталерке не оказалось подходящих размеров, и форму ему шьют по заказу. Идти к Майдану Жорка тоже не мог. Снова пришлось бы врать из самолюбия. А между тем Куржак был парнем честным. Ложное положение, в которое он так неожиданно попал, угнетало его до чрезвычайности.

И Жорка предпочитал нести свой крест в одиночестве. Одноклассники его жалели, и это тоже было унизительным.

Только один Тырва одобрял решение преподавателя Артяева.

— Он же знал урок! — защищал приятеля Майдан.

— Знал, — согласился Раймонд. — Но у доски растерялся.

— Подумаешь, — спорил Димка. — Все равно несправедливо.

— Представь себя на мостике корабля в бою, — посоветовал Тырва. — Бой тоже экзамен. После драки кулаками не машут.

Тырву неожиданно поддержал Лека Бархатов.

— «Остановиться — значит отстать!» — повторил он известную цитату. — А отсталых бьют!

Димка подумал о том, что Бархатов перехватил. Жорка Куржак совсем не остановился. Он зубрил мослы до остервенения, но исправить отметку оказалось гораздо труднее, чем вовремя подготовиться к контрольной работе. Простая двойка, которая в обычной школе приносила лишь легкую досаду, здесь обернулась трагедией. Лозунг единства формы и содержания, так кстати пришедший в голову Димке месяц тому назад, когда он заявлял претензии «бывшему Жене», неожиданно оказался совсем не громкой фразой. Взять, например, старое здание на Тринадцатой линии Васильевского острова, сейчас оно будто тоже надело новую форму. По сторонам подъезда на низких гранитных параллелепипедах раскинула лапы пара адмиралтейских якорей. В вестибюле, как часовые, вытянулись два рослых двенадцатидюймовых снаряда, подпоясанных медью. Комплекцией снаряды напоминали фигуру Антона Донченко. Еще дальше на зацементированных в полу болтах стояло старое четырехдюймовое орудие системы Канэ — подарок шефов. На пушке действовали штурвалы наводчиков. Хобот ствола, окрашенный в серую краску, послушно разворачивался вверх и в стороны. За штурвалами хотелось просидеть весь день, но это было невозможно. Не позволяла очередь желающих поиграть в наводчиков.

Такую школу уже нельзя было назвать обыкновенной, средней. Каждая деталь подчеркивала, что она особая, специальная школа. Даже привычные предметы из расписания уроков здесь выглядели совсем по-другому. Геометрия из бесконечного ряда абстрактных теорем стала вдруг основой штурманского искусства. За курсом физики явственно угадывались принципы устройства кораблей и их оружия. Глобус поворачивался только голубыми боками, оплетенными сеткой долгот и широт. История отзывалась эхом отгремевших сражений. Здесь не было уроков, которые сегодня можно было выучить, а завтра забыть. Димка Майдан чувствовал, что все предметы стали для него гораздо нужнее. Цель определяла и окрашивала их смысл.