Майдан искоса взглянул на себя в зеркало и увидел, что его отражение, пожалуй, больше всего напоминает огородное пугало.

Дома за форму взялась тетя Клаша. Она провозилась с ней всю ночь: по намеченным военруком местам порола, шила, отпаривала, гладила. Утром Димка снова померил шинель и восхитился. Константин Васильевич с мелком в руке творил как художник. Димка вертелся перед зеркалом, а тетя Клаша вдруг заплакала. Дима удивился: «С чего это она?»

— Такой молодой, а уже в солдаты, — всхлипывала тетя Клаша.

— Не в солдаты, а в моряки, — важно поправил Димка.

— Все равно. На море еще хуже, — вконец расстроилась тетя Клаша. — Пропадешь там за три копейки, как родной отец.

На последнюю реплику Дима не реагировал. Он привык называть отцом другого человека, который сидел сейчас рядом с тетей Клашей и невозмутимо читал газету.

Федор Петрович Майдан работал токарем на заводе за Московской заставой и был знаменитым человеком. Для того чтобы убедиться в этом, достаточно было сходить с Федором Петровичем на демонстрацию. Его всегда самого первого поздравляли с праздником, а потом он шел впереди колонны со знаменем и запевал свою любимую песню: «Наш паровоз, вперед лети, в коммуне — остановка. Другого нет у нас пути. В руках у нас винтовка…»

Пока Димка был маленьким, Федор Петрович сажал его к себе на плечо, а Красное знамя все равно никому другому не отдавал.

— Почему его всегда дают только тебе? — однажды спросил Димка.

— Значит, я самый сильный, — улыбнулся Федор Петрович.

Однако сзади в колонне демонстрантов шли такие дядьки из кузнечного цеха, которые вполне могли унести на плечах не только Димку, но даже самого Федора Петровича. Димка догадался, в чем тут дело, подслушав на кухне интересный разговор:

— Чего ломается? Старый большевик, красногвардеец, имеет заслуги, а который раз отказывается от хорошей должности. Живет с семьей в одной комнате, глядишь, и отдельную квартиру дали бы.

— Клавдия все руки стерла стираючи, — подхватила другая соседка, стараясь перекричать примусный шум. — А там была бы хорошая зарплата. Сиди себе дома барыней, ухаживай за ребенком. Только и делов.

— Почему не хочешь стать самым главным? — спросил Димка у отчима.

— Я и так самый главный, — сказал Федор Петрович. — Никого нет главнее рабочего класса.

— Отдельную квартиру токарям не дают, — ляпнул Димка. Федор Петрович нахмурился и долго молчал.

— Видишь ли, сынок! Стать начальником дело нехитрое. Но только каждую работу надо уметь как следует исполнять. Не выйдет из меня хорошего начальника. Надо учиться, а годы уже не те…

После этого разговора соседки поджимали губы, едва Димка появлялся на кухне, но молчать долго они не умели, а Димка глухотой не страдал. Ему все было слышно из коридора. Так он узнал, что родной отец вовсе не утонул, а просто сбежал, когда Димке было шесть месяцев, а Федор Петрович появился в доме через несколько лет. «Федор, прямо слово, ее на руках носил, каждый год отправлял на дачу». И правда, летом они с матерью уезжали в деревню под Валдай и жили в избе у одинокой вдовы тети Клаши. С нею Димкина мать очень подружилась. Когда мать заболела, то написала тете Клаше письмо с просьбой приехать и присмотреть за сыном, пока ее лечат в больнице. Но мать из больницы так и не вышла.

После похорон вдруг в доме появился «настоящий» отец и заявил, что теперь Димку надо отдать в детский дом.

— Не надо, — ответил ему Федор Петрович. — Он уже давно мне сын.

— Зря рассчитываете на алименты, — будто бы сказал «настоящий». — Ничего не выйдет.

— Вон! — скомандовал ему Федор Петрович. — Катись колбаской по улице Спасской!

Димка не очень верил последним словам. Сам он никогда не слышал, чтобы отчим ругался. Но соседкам на кухне все было известно доподлинно. Щеголяя наперебой своей информированностью, они назвали фамилию, которую Димка носил до того, как его мать снова вышла замуж, а также имя, отчество и даже адрес ее первого мужа.

Между прочим, Спасскую после революции переименовали в улицу Рылеева. Остальные факты, услышанные Димкой из коридора, тоже подлежали тщательной проверке. В выходной день, соврав тете Клаше, что у них в школе экскурсия за город, Димка пошел знакомиться с человеком, который собирался отдать его в детский дом. По дороге он придумывал, что бы такое ему сказать пообиднее.

Впрочем, он напрасно старался, потому что дальше порога той квартиры его не пустили. Тот человек в прихожую не вышел, а попросил передать, что родственников по фамилии Майдан у него нет.

— Ах так!

Димка не помнил, как очутился во дворе, вытащил из кармана рогатку и засадил шарикоподшипником в окно квартиры. Стекла рассыпались в обеих рамах. Димка не убегал.

Из квартиры так никто и не вышел.

Федору Петровичу рассказали об этом в школе, куда пришла жалоба на хулиганские действия ученика Майдана. Отчим, не говоря ни слова, возместил материальный ущерб и только просил учительницу на эту тему с виновником не говорить, Федор Петрович обещал сам принять необходимые меры.

Капитан 3-го ранга Радько не уходил из баталерки до тех пор, пока не выдали форму последнему из учеников, за исключением двоечников. Портняжные действа военрука имели, по правде сказать, и отрицательную сторону. Они вводили в соблазн. Перешить крючки на шинели не там, где указано мелом, а чуть подальше, и форма, наверное, будет выглядеть еще красивее. Если уж подгонять, так подгонять. В целях профилактики на утренней справке было решено давать консультации, где пришивать нарукавные знаки, как гладить, чем драить пуговицы и бляху.

Командир третьей роты Ростислав Васильевич Оль больше всего боялся, как бы рассказы преподавателя Рионова не пробудили у некоторых желание расширить штанины у брюк, чтобы они «полоскали, как стакселя». Оль методично внушал, что к форме надо относиться с уважением, форму надо любить. Ребята недоумевали. Среди них не было ни одного человека, который имел бы другое мнение.

— К'асоту люди понимают по-'азному, — дипломатично говорил командир роты. — А фо'ма у всех одна…

Удивительно сложная стояла перед ним задача. Он обязан был предупредить учеников о недопустимости порчи обмундирования, но без рекламы. Сказать так, чтобы щеголи поняли, а остальные не догадались.

Осторожные намеки командира роты явно не доходили до слушателей. Ростислав Васильевич запнулся и сказал:

— Есть воп'осы?

— Разрешите? — вдруг отозвался голос из второго взвода. — А клинья вшивать можно?

— Так и есть! — вздрогнул командир роты. Его худшие предположения оправдались. Ростислав Васильевич резко повернулся к ученику Донченко и отчеканил:

— Ни в коем случае! Виновные будут ст'ого наказаны!

— Как же быть? — растерялся квадратный Антон.

Он весил сто два килограмма. Комплекция парня приводила в смущение даже медиков. Только специальному консилиуму в морском госпитале удалось установить, что Донченко вполне здоров. Вот только стандартные брюки на него не лезли.

— Клинья в поясе? — догадался Ростислав Васильевич и уже другим тоном разрешил: — В поясе можно.

Последние слова командира роты потонули в потоке бурного веселья: с некоторым ехидством заливались поклонники необъятных клешей, смущенно улыбался Донченко, откровенно смеялся и сам Оль. Смеялся, вместо того чтобы скомандовать «смирно!» и напомнить о правилах поведения в строю. И только Куржак не находил здесь ничего смешного. На душе у него скребли львы.

Ростислав Васильевич между тем чуть приподнял правую руку. Хохот моментально стих.

— Пока можно, — уточнил преподаватель. — Пока вы, Донченко, не успели на моих у'оках похудеть.

Оль преподавал физкультуру. Сухощавый, изящный, он напоминал подтянутостью кадрового военного.

Урок начинали, как обычно, с разминки.

— Потянись, — советовал Ростислав Васильевич. — Не так как потягиваешься в к'овати. Ноги — на ши'ине плеч, 'уки — вве'х и в сто'оны. Вдо-ох!.. Потянись и подумай: «Как п'ек'асна жизнь!»