Последний раз я встретил Хуэйфэй случайно на блошином рынке в Чанчжоу. По тому, как она выглядела: неряшливый вид, растрепанные волосы, бесконечная занудная болтовня, — было не разобрать, в своем она уме или нет. Она сидела среди оживленной толпы на блошином рынке, и казалось, что ей там самое место. Я видел, как она пытается всучить прохожим стопку разноцветных, изящно обрезанных листков со стихами. «Вы только взгляните, какой прекрасный товар, — тараторила она сиплым голосом. — Подлинные любовные стихотворения, написанные собственной рукой пятого императора Се, прекрасный товар, купите, не пожалеете».

Я понаблюдал за Хуэйфэй со стороны, чтобы не мешать ее своеобразному и изобретательному способу подзаработать. Я надеялся, что кто-то остановится и начнет торговаться, но посетителей блошиного рынка, похоже, интересовали лишь такие вещи, как горшки, кастрюли, черпаки и лохани. Никто даже не взглянул на листки со стихами в руке Хуэйфэй. Возможно, для всех эта стопка стихов казалась барахлом, которое ломаного гроша не стоит.

В этот теплый весенний день, когда я стоял на этом блошином рынке и наблюдал за Хуэйфэй, до меня донесся еле слышный знакомый аромат мяты и орхидей вместе с запахом туши для письма. Эти ароматы словно плыли над освещенной полуденным солнцем улочкой, где разложили свой товар торговцы старьем. Они не могли исходить ни от стопки листков со стихами, ждущей своего покупателя, ни от тела этой ставшей проституткой женщины с несчастной судьбой. Нет, это было последнее воспоминание о моей прежней жизни.

Это был также последний день, который я провел в родном городе. На следующее утро люди Пэн открыли прерванное на много дней сообщение с внешним миром, и я смешался с толпой носильщиков, тащивших мешки с солью, чтобы покинуть эту юдоль печали.

Случилось это на девятнадцатый день третьего лунного месяца в год ихай.[57]

Оставшуюся часть жизни я провел в Кучжусы — Монастыре Горького Бамбука, на горе Горького Бамбука — Кучжушань. Это место далеко от царства Пэн и далеко от царства Се. В прежние века покрытый густым лесом высокогорный район не принадлежал никому, говорят, этот «персиковый рай во внешнем мире»[58] первым обнаружил наставник моих детских лет, монах Цзюэкун, который добрался сюда за восемь лет до меня. Он разработал рисовое поле, посадил огород, он же отдал целых три года неторопливого труда на постройку монастыря.

К тому времени, когда я окольными путями добрался до Кучжушань, монах Цзюэкун уже пребывал в нирване. Он оставил мне пустой монастырь в горах и огород, заросший сорняками. Посреди огорода стояла деревянная табличка, которую будут славословить будущие поколения, с начертанными на ней тремя большими иероглифами «и ци ван» — «Император Огородной Грядки». Среди сорняков я нашел кисть для письма из волчьего волоса, которой я пользовался в детстве на занятиях по письму. Все говорило о том, что монах Цзюэкун ждал меня все восемь лет.

Позже началась война между царством Пэн и царствами Чэнь и Ди. В Кучжушань стали переселяться с женами и детьми те, кто не хотел идти в солдаты, и постепенно народу все прибывало. Появившиеся здесь позже стали селиться у подножия горы. По утрам, в ясную погоду им, бывает, открывается прекрасный вид на монастырь Кучжусы, расположенный на полпути к вершине. Видно и странного монаха, который стоит между двумя соснами, стоит на канате, протянутом высоко в воздухе. Он то быстро скользит по канату, словно взлетая, то застывает на одной ноге, как белый журавль.

Этот монах — я. Днем я хожу по канату, а по вечерам читаю. Уже много тихих вечеров я провел за чтением «Луньюя». Иногда мне кажется, что в этой исполненной мудрости книге заключена суть всего мира; иногда же я чувствую, что почерпнуть оттуда мне нечего.