Многие годы я мечтал стать маститым писателем и делал все, чтобы осуществить эту мечту.

Пусть «Последний император» станет для вас увлекательным путешествием в мой внутренний мир. Мне давно хотелось проникнуть сквозь тысячелетия истории Китая, превратиться в завсегдатая маленького чайного домика на старинной улочке среди переливающегося как в калейдоскопе сонма людей и впитывать глазами проходящее мимо время. Классические времена меня просто завораживают: завораживают дворцы, наложницы и традиционная музыка; завораживает жизнь бродячих артистов, странствующих по городам и весям, забавляя народ; завораживает необычное смешение страдания и удовольствия. Со вздохом я окидываю мысленным взором этот бурный поток жизни со всеми ее взлетами и падениями и прихожу к пониманию, что совершенная жизнь есть не что иное, как органическое единение огня и воды, яда и меда. Может, для кого-то такое восприятие жизни покажется наивным и нелогичным, но, без сомнения, именно оно побудило меня написать «Последнего императора».

Надеюсь, мои читатели не станут относиться к «Последнему императору» как к историческому роману; именно поэтому в романе не обозначена конкретная эпоха. Попытки истолковать намеки и определить, насколько точно выстраиваются события, лягут слишком тяжким бременем и на вас, и на меня. Мир женщин и дворцовых интриг, который вы встретите в романе, — это лишь тяжелый сон в дождливую ночь; страдания и убийства — не более чем отражение моих переживаний и страхов за всех людей во всех мирах.

Как я уже говорил, — и то, что я пишу, и моя жизнь берут начало в мире грез. «Последний император» — это еще одна греза в мире грез.

В день, когда умер царственный батюшка, утреннее солнце висело в морозном воздухе над белой от инея вершиной Тунчишань — Горы Медной Дощечки, как желток разбитого яйца. Стоя перед Цзиньшаньтан — Залом Горного Склона, я повторял вслух утренний урок, когда из-за сумрачных зарослей молочая неожиданно вынырнула стая белых цапель. Сначала они летели у самой земли, а потом взмыли вверх и стали кружить над алой киноварью галерей и черной черепицей крыши Зала Горного Склона. Они издавали печальные крики и уронили несколько перьев. На кисти моей руки, на каменном столике, на книгах остались капли водянистого помета серо-белого цвета.

— Это птичий помет, принц, — сказал мальчик-шутун,[1] вытирая мне руку шелковым платком. — Уже поздняя осень, и принцу следует вернуться во дворец для занятий.

— Уже поздняя осень, и бедствия скоро обрушатся на царство Се, — произнес я.

Между тем в Зале горного Склона появились дворцовые слуги, чтобы доложить о кончине императора. Они были одеты в белые траурные одежды и несли знамя царства Се со знаком Черной Пантеры, а на головах у них развевались от ветра траурные ленты. За ними вошли четверо носильщиков с пустым паланкином, и я понял: это чтобы доставить меня во дворец, где я буду стоять и с теми, кого я почитал, и с остальными, кого презирал, чтобы отдать последнюю дань уважения царственному батюшке.

Покойника я презирал, хотя он был мне отцом и тридцать лет правил царством Се. Носилки с его гробом покоились в Дэфэндянь, Павильоне Почитания Добродетелей, в окружении тысяч золотисто-желтых маргариток. Вытянувшись, как кипарисы на кладбище, вокруг гроба кольцом выстроились стражники. Я стоял на самом верху ступеней, ведущих в Павильон Почитания Добродетелей — туда меня привела за руку моя бабка, госпожа Хуанфу — хотя мне очень не хотелось занимать место поблизости от носилок. Позади расположились мои сводные братья, и когда я оглянулся на них, меня встретили взгляды, полные враждебности. И чего они всегда так смотрят? Не нравятся они мне. Что мне нравится, так это смотреть на бронзовый алхимический котел батюшки-государя. Теперь именно он привлекал все мое внимание. Он стоял отдельно у стены дворца, и я ясно видел, что под ним по-прежнему горит огонь, а от эликсира внутри поднимается пар. Как раз в этот момент слуга подкладывал в угли дров. Я знал, что его зовут Сунь Синь, этот старик часто ходил по дрова на склон холма за Залом Горного Склона. Когда он заметил меня, по щекам у него покатились слезы. Он встал на одно колено и указал тесаком для колки дров куда-то в сторону от дворца, туда, где лежало царство Се. «Уже поздняя осень, и бедствия скоро обрушатся на царство Се», — молвил он, как говаривал не раз.

Ударил большой колокол при входе, и все стоявшие перед Павильоном Почитания Добродетелей, как один, опустились на колени. Раз они так сделали, значит, и мне надо. И я тоже встал на колени. В наступившей тишине послышался старческий, но по-прежнему твердый голос церемониймейстера:

— Покойный император оставил указ о наследовании… Указ о наследовании… Указ…

Когда рядом опустилась на колени моя бабка, госпожа Хуанфу, я заметил, что у нее с пояса свешивается нефритовый жезл жуй, символ власти. Вырезанный в форме пантеры, он касался ступеньки не больше, чем в одном чи[2] от меня, и я смотрел на него во все глаза. Протянув украдкой руку, я ухватил жуй и хотел было оборвать ремешок, на котором он висел. Но госпожа Хуанфу разгадала мои намерения. Она оттолкнула мою руку и, грозно нахмурившись, прошептала: «Внимай указу, Дуаньбай».

Я вдруг услышал, как церемониймейстер произносит мое имя, и голос его становится все торжественнее: «Трон государя Се наследует пятый сын, Дуаньбай». Гул голосов пронесся перед Павильоном Почитания Добродетелей, и, взглянув на свою матушку, госпожу Мэн, я увидел, как ее довольное лицо засветилось радостью. Царские наложницы восприняли эту весть по-разному: лица одних не выражали ничего, на других отразились злость или отчаяние. Четверо моих сводных братьев побледнели. Дуаньсюань прикусил губу, Дуаньмин что-то пробормотал, а Дуаньу даже закатил глаза к небу. Один Дуаньвэнь делал вид, что это его ничуть не задело, хотя я знал, что ему хуже, чем всем остальным: ведь он был полон решимости взойти на трон, и ему, вероятно, и в голову не приходило, что батюшка-император может передать его мне. Не рассчитывал на это и я. Я и думать не думал, что в один прекрасный день вдруг стану властителем Се. Ведь говорил же готовивший эликсиры старик Сунь Синь: «Уже поздняя осень, и бедствия скоро обрушатся на царство Се». Но что именно написано в последнем указе царственного батюшки? Меня призывают на его позолоченный трон. Но что все это значит, я не понимал. Мне исполнилось всего четырнадцать, и разобраться, почему продолжателем династии выбрали именно меня, я был не в силах.

Моя бабка, госпожа Хуанфу, знаком велела мне подойти и принять указ, но не успел я сделать и шага, как престарелый церемониймейстер уже направился ко мне с батюшкиным царским венцом, венцом Черной Пантеры в руках. Ступал он нетвердо, из уголков рта у него противной тоненькой струйкой текла слюна, и я даже начал переживать за него. Чуть приподнявшись на носках и вытянув шею, я ждал, когда мне на голову водрузят венец Черной Пантеры. Стесняясь и пребывая в крайнем смущении, я по-прежнему то и дело поглядывал на алхимический котел у западной стены дворца, рядом с которым дремал Сунь Синь. Батюшке-государю эликсиры уже ни к чему, а под котлом по-прежнему горит огонь. «Зачем он горит?» — спросил я, но никто меня не слышал. Сверху медленно опускалась тяжесть царского венца, голове стало холодно.

И тут из толпы перед Павильоном Почитания Добродетелей раздался ужасный вопль: «Нет, не он новый правитель Се, не он!» Из кучки царских наложниц выскочила женщина. Это была госпожа Ян, мать Дуаньвэня и Дуаньу. Растолкав ошеломленную толпу, она взобралась по ступенькам, подскочила ко мне, как безумная, сорвала у меня с головы венец Черной Пантеры и прижала его к груди. «Слушайте меня все! — взвизгнула госпожа Ян. — Новый правитель Се не пятый принц Дуаньбай, а старший принц Дуаньвэнь!» Она вытащила из-за пазухи лист бумаги «сюаньчжи»[3] «У меня здесь указ о наследовании с личной печаткой[4] покойного государя, — кричала она. — Согласно ему, император передает трон Дуаньвэню, как новому правителю Се. Указ, в котором государем назван Дуаньбай, — не настоящий!»