— А что, если она не захочет улететь? — не отставала госпожа Мэн. — Что если она вознамерится полететь прямо тебе в лицо?
— Тогда вам понадобится лучшая мухобойка из всех существующих, — вздохнул Фэн Ао. — К сожалению, такой мухобойки я никогда не видел, так что, возможно, остается лишь, прикрыв один глаз, следить за этой мухой.
— Ах, какой мудрый и находчивый первый министр Фэн Ао. — Госпожа Мэн вдруг рассвирепела, и ее обычно грустное и печальное выражение лица сменилось ядовитой усмешкой. Она схватила стоявший на круглом столике из дальбергии чайник изумрудной глазури и запустила им в первого министра. — Хочешь, чтобы мы отсиживались во дворце и ждали смерти? — завопила она, вскочив со стула и ткнув пальцем в нос Фэн Ао.[47] — Ни одному слову не верю из той вони, что вы, трусы несчастные, здесь распускаете. Ну, я вам покажу, узнаете у старой матушки, почем фунт лиха.
Униженный Фэн Ао прикрыл побагровевшее лицо рукавом и не произнес больше ни слова. Площадная брань, слетевшая с уст госпожи Мэн, повергла меня в шок. Это был первый случай, когда она проявила перед высшими придворными сановниками свои скверные простонародные привычки. Думаю, взорваться безумным гневом, как это нередко случалось и со мной, ее заставила сложившаяся ситуация, когда она лишилась прикрытия и оказалась под ударом, что называется, «зубы стынут, если их не прикрывают губы».
Я-то закрыл глаза на то, что госпожа Мэн изъяснялась, как сварливая уличная баба, а вот первый министр Фэн Ао, человек самолюбивый и благородный, по всей видимости, не смог больше принимать такой срам от наложницы, вышедшей из задних покоев дворца, это уже ни в какие ворота не лезло. Через несколько дней после этого случая по столице расползлись слухи, что Фэн Ао, первый министр при двух государях, подал в отставку и уехал в родные места.
На восьмой лунный месяц государевы послы, отправленные к восьми вассальным правителям, один за другим вернулись ни с чем. Привезенные ими послания трону оказались написанными как по шаблону: Восточный гун Дацзюнь и Юго-западный гун Дацин не могли приехать в столицу по болезни; Южный гун Чжаою ссылался на непосильное бремя административных забот, а Северовосточный гун Дачэн якобы лично возглавил военную экспедицию, чтобы собрать во всех уездах многолетние недоимки по налогам. Я понял, что доклады вассальных правителей так похожи неспроста, это был крайне опасный знак. Получалось, что мое желание повернуть мощь остальных вассалов против Чжаояна — наивная мечта.
На мой призыв явиться во дворец откликнулся только правивший лишь номинально Северо-западный гун Даюй. Он уже не один год обретался в столице, по-прежнему предаваясь пьянству и разврату, и уже настолько погряз в этом, что сам был не в силах вырваться из силков деградации и морального упадка. Увидев, как он вваливается, покачиваясь, в Зал Изобилия Духа с засохшей помадой на щеке, я догадался, что он, по всей вероятности, явился сюда прямо из какого-нибудь развеселого дома.
«Лишь один человек явился по моему зову, да и тот пьяница и бабник, так что, вероятно, только с ним я и могу обсуждать состояние дел в своем государстве». Подавив горькую усмешку, я приказал слугам подать Даюю отрезвляющую пилюлю. Даюй тут же раскрошил ее пальцами и бросил на пол, не переставая твердить, что он не пьян. По его словам, он никогда не был так трезв, как сегодня. Неверными шагами он бочком добрался до стула и уселся на него, беззастенчиво рыгнув при этом.
— Посидишь немного и можешь идти. Остальные не явились и не явятся. — С отвращением глядя на его раскрасневшееся во хмелю, усыпанное бородавками лицо, я понимал, что обсуждать что-то уже нет смысла. — Рыгни еще несколько раз и можешь идти.
— Слышали ли вы, государь, об одной девице из «Терема Золотой Иволги», которую именуют Зеленоглазой Невольницей? Она — персиянка и такая красотка, что не передать. Играет на музыкальных инструментах, танцует, а выпить сколько может — просто уму непостижимо. Если соблаговолите, можно доставить ее во дворец. — Даюй действительно рыгнул еще раз. Потом наклонился поближе, так, что я ощутил, как от него разит смесью винного перегара и женских ароматов, и голосом, в котором сквозило искреннее восхищение, изрек: — Хотя в ваших шести дворцах, государь, «пудра и краска для бровей» — красавицы как на подбор, ни одна Зеленоглазой Невольнице и в подметки не годится. Так неужели вам, ваше величество, не хочется познать прелести этой персиянки?
— Отчего же не попробовать, приводи ее сегодня вечером во дворец.
Довольный Даюй расхохотался. Я знал, что он большой любитель устраивать любовные союзы при дворе и получает от этого искреннее удовольствие. Странным было то, как повел себя я, ведь настроение у меня было хуже некуда, а я позволил Даюю заманить меня в западню чувственных утех.
Так думы о Дуаньвэне и Чжаояне на время были отставлены. С древнейших времен немало правителей, сидя на огнедышащем вулкане, находили утешение в объятиях красавиц. «Так что, — думал я, — я не единственный, и в этом не моя вина». Вечером Даюй тайно доставил Зеленоглазую Невольницу в боковой придел Зала Чистоты и Совершенства. Ее роскошное, гладко-шелковистое, как белый нефрит, и прозрачное, как торный хрусталь, тело дышало ароматом неминуемой смерти. На запястьях и щиколотках красовались золотые и серебряные браслеты, и когда она танцевала, они издавали мелодичный и чарующий звон. Забравшись на невысокий столик, бесстрашная красавица-персиянка исполнила знаменитый у нее на родине танец живота. Потом она спрыгнула со столика и, пританцовывая, приблизилась сначала к Даюю, а потом упала в объятия ко мне. Она открыто подзадоривала меня взглядом голубых с черными зрачками глаз, а исполненными страсти руками производила волнующие движения. Я ошалело смотрел на нее, чувствуя, как эта прекрасная богиня смерти нежно поглаживает меня, начиная с головы и области сердца, и неторопливым потоком ледяной воды устремляется все ниже. А откуда-то из-под высокого свода небес еле слышным звуком печально донеслось: «Государь Се погряз в распутстве, и беды скоро обрушатся на царство Се».
С тех пор как Хуэйфэй покинула дворец, я не получал о ней никаких вестей и всякий раз, пересекая каменный мостик через Царскую речку, ловил себя на том, что смотрю вниз. Все оставалось так же, но не было ее самой: в разросшемся под ивами душистом разнотравье уже не бежала у самой воды та девушка в белом, готовая взлететь, как птица. Я думал об этой девушке из Пиньчжоу, о том, что теперь она уже, верно, приняла монашеский обет, «вошла во врата пределов небытия», вспоминал о связывавшей нас когда-то глубокой привязанности и любви, и душу поневоле наполняла печаль.
А между императрицей и наложницами не утихали ссоры и распри. Эти невежественные недалекие женщины будто не понимали, в каком шатком положении находится царство Се; их больше занимали слухи и сплетни о том, кто кого красивее, кто во что одет, кто родил ребенка или забеременел, и при этом они вели себя крайне глупо и комично. Однажды я видел, как Ланьфэй велела натереть себе лицо рисовым уксусом, а потом уселась на солнце перед Ланьхуадянь — Залом Цветущей Орхидеи. От уксуса глаза у нее без конца слезились, а в покрасневших и опухших уголках глаз много дней собирался гной. Позже от одной служанки я узнал, что Ланьфэй испробовала на себе тайный народный рецепт красоты и в результате обрекла себя на невыразимые страдания. Служанку, наносившую уксус ей на лицо, она отблагодарила тремя злобными оплеухами.
Еще более смехотворным оказался другой рецепт, неизвестно откуда попавший в руки наложниц. Это был якобы чудодейственный эликсир, гарантирующий наступление зачатия. Пока я в раздражении и смятении выслушивал в Зале Изобилия Духа составленные в крайне резких выражениях доклады сановников, мои наложницы, окружив небольшую глиняную печурку, готовили в ней это снадобье. Кого бы из них я в ту пору ни посещал, везде в их покоях мне в ноздри бил отвратительный запах какого-то лекарства. Однажды я навестил Ханьфэй, и там, в конце концов, выяснилось, что это она пустила в оборот этот рецепт. Она настолько погрузилась в атмосферу созданного ею самой фарса, что с самодовольной ограниченностью заявила:
