Как пример послания из бессознательного в виде «праздной мысли» последнего типа я опишу один опыт моего собственного сознания во время работы с пациентом. Пациентом была молодая женщина, с раннего отрочества страдавшая головокружениями — ощущением, что она может упасть в любую минуту. Никаких физических причин медики не находили. Из-за этого ощущения она ходила не сгибая ног в коленях и широко расставляя их, как бы вразвалку. Она была очень умная и симпатичная, и я вначале никак не мог понять, что могло вызвать ее головокружения; несколько лет психотерапии не дали никакого результата, и все же она снова пришла на лечение — на этот раз ко мне. Во время нашего третьего сеанса, когда она, усевшись удобно в кресле, рассказывала о том и о сем, в моем сознании внезапно вынырнуло единственное слово: «Пиноккио». Я старался сосредоточиться на рассказе пациентки, поэтому фазу же выбросил это слово из головы. Но спустя минуту, помимо моей воли, слово снова всплыло в сознании — почти зримое, как будто начертанное где-то в мозгу: ПИНОККИО. Раздосадованный, я поморгал глазами и еще раз попытался сосредоточиться на пациентке. Через минуту это слово опять возникло; у меня было ощущение, что оно обладает собственной волей и требует признания.

«Минуточку, — сказал я наконец сам себе, — если это слово так настойчиво лезет мне в голову, то, может быть, стоит уделить ему внимание. Я же знаю, что такие вещи бывают важными; я знаю, что если мое бессознательное пытается что-то сказать мне, то я должен послушать». Так я и сделал. «Пиноккио! Какого черта может этот Пиноккио означать? Что общего имеет он с моей пациенткой? Разве она Пиноккио? Стоп. Она хорошенькая, как куколка. Она одевается в красное, белое и голубое. Каждый раз она приходит сюда в красном, белом и голубом. У нее забавная походка, как у деревянного солдатика. Да, так и есть! Она кукла. Господи, она же и есть Пиноккио! Кукла!» В это мгновение мне раскрылась вся суть болезни пациентки: это не была реальная личность, это была неживая маленькая деревянная кукла, старающаяся действовать как живое существо, но с неотступным страхом, что в любой момент она может свалиться на пол и превратиться в кучку щепок и пружинок. Факты один за другим подтверждали эту гипотезу: невероятно доминирующая мать — это она дергала за ниточки и страшно гордилась тем, что приучила ребенка к горшку «за одну ночь» полностью подавленная воля ориентирована на внешние запросы и ожидания — быть чистой, опрятной, аккуратной, говорить исключительно то, что следует, честно стараться справиться со всеми предъявляемыми ей требованиями; полное отсутствие собственной мотивации и способности принимать независимые решения.

Это неоценимо важное открытие относительно пациентки вначале предстало моему сознанию как непрошеный гость. Я не звал его. Я не хотел его знать. Его присутствие казалось мне враждебным и никак не связанным с моей работой, оно лишь отвлекало меня без всякой пользы для дела. И я вначале сопротивлялся ему, пытался вышвырнуть в ту самую дверь, через которую оно вошло. Эта изначальная враждебность и нежелательность типичны для бессознательного материала и для его манеры представляться сознательному разуму. В какой-то мере из-за этих свойств материала и из-за соответствующего сопротивления сознательного разума Фрейд и его первые последователи склонны были рассматривать бессознательное как наше внутреннее хранилище всего примитивного, антисоциального, злого. Из того факта, что наше сознание не желает воспринимать бессознательное, они, можно сказать, сделали вывод, что бессознательный материал — «плохой» материал.

Следуя этой же логике, они склонны были предполагать, что душевная болезнь как бы гнездится в бессознательных глубинах нашего мозга, как демон под землей. Юнг первым стал нарушать традицию этого взгляда, и одним из самых явных нарушений стало его выражение «мудрость бессознательного». Мой личный опыт подтверждает позицию Юнга в этом отношении настолько, что я пришел к заключению: душевное заболевание не является продуктом бессознательного, а представляет собой феномен нарушения сознания или нарушения взаимоотношений между сознанием и бессознательным.

Рассмотрим, к примеру, подавление. Фрейд обнаружил у многих своих пациентов сексуальные желания или враждебные чувства, которых они не сознавали, но которые как раз и обусловливали болезнь. Поскольку эти желания и чувства гнездились в бессознательном, то возникло представление, что бессознательное «обусловило» душевную болезнь. Но почему эти желания и чувства изначально поселились в бессознательном? Почему они были подавлены? Ответ один: сознательный разум не желал их. В этом-то нежелании, в этом отречении и заключается проблема. Дело не в том, что у человеческого существа есть такие враждебные и сексуальные чувства, а в том, что у человеческого существа есть сознательный разум, который так часто отказывается признать эти чувства и выдерживать боль взаимодействия с ними, предпочитая смести их в угол и прикрыть ковриком.

Третий способ, которым бессознательное заявляет о себе и говорит с нами, если только мы хотим слушать (а мы обычно не хотим), — это наше поведение. Я имею в виду оговорки и другие «ошибки» в поведении — «промахи», на примере которых Фрейд в книге «Психопатология обыденной жизни» впервые демонстрировал проявления бессознательного. То, что Фрейд использовал слово «психопатология» для описания этих проявлений, снова подтверждает его отрицательную оценку бессознательного; он воспринимает бессознательное как злобного или по меньшей мере озорного демона, старающегося подставить нам подножку, а не как добрую фею, упорно работающую над тем, чтобы сделать нас честными. Когда пациент совершает подобный «промах» в ходе психотерапии, это всегда способствует процессу лечения и исцеления. В такие моменты сознательный разум пациента занят борьбой против лечения, попытками скрыть истинную природу собственного Я от врача и от самоосознания. И именно бессознательное оказывается союзником врача на трудной дороге к открытости, честности, правде и реальности, в борьбе с «правдоподобием».

Я приведу несколько примеров. Аккуратная и педантичная женщина, совершенно неспособная признать за собой эмоцию гнева и поэтому же неспособная выразить гнев открыто, стала систематически опаздывать на несколько минут на лечебные сеансы. Я высказал предположение, что она чувствует определенное недовольство мной или лечением, а может быть, и тем, и другим. Она категорически отрицала такую возможность, объяснила свои опоздания стечением обстоятельств и выразила самую искреннюю симпатию ко мне и готовность к дальнейшей совместной работе. В тот же вечер она оплачивала свои счета за месяц, в том числе и мой счет. Чек, присланный ею, не был подписан. Во время следующего ее визита я сказал ей об этом, прибавив, что она, видимо, не заплатила мне из-за того, что сердилась на меня. «Но это смешно! — воскликнула она. — Такого не было ни разу в моей жизни, чтобы я не подписала чек. Вы знаете, насколько я аккуратна в таких вещах. Не может быть, чтобы я не подписала ваш чек». Я показал ей неподписанный чек. Она всегда была чрезвычайно сдержанна на наших сеансах, но тут неожиданно расплакалась: «Да что же это со мной происходит? Я распадаюсь на части. Во мне как будто два человека». Испытывая настоящие мучения и выслушав мои объяснения, что она действительно напоминает дом, разделившийся на две половины, которые противостоят друг другу, эта женщина впервые стала допускать возможность того, что по крайней мере какая-то ее часть скрывает в себе чувство гнева. Первый шаг к излечению был сделан.

Другой пациент, тоже с проблемой гнева, считал недопустимым испытывать, а тем более выражать, гнев против членов своей семьи. Как раз в это время у него гостила его сестра, и он рассказал мне о ней, представив ее как «совершенно приятную личность». Через некоторое время он рассказал во время сеанса, что сегодня вечером он принимает гостей, среди которых будет пара соседей «и, конечно, моя невестка». Я заметил ему, что он назвал невесткой сестру.[26]