Странно, но некоторые пациенты могут годами доверчиво приходить на сеансы по два и три раза в неделю и все-таки никогда не достигнуть этого перелома. А другие достигают его за несколько месяцев. Достигают все, кому суждено вылечиться. Для врача это незабываемый миг облегчения и радости: он знает, что пациент берет на себя риск обязательства, он обязуется вылечиться, и поэтому лечение будет успешным.

Риск обязательства к лечению — это не только риск обязательства самого по себе, но и риск конфронтации с собственным Я, риск перемены. В предыдущей главе, обсуждая дисциплину преданности правде, я останавливался на том, как трудно переделать свою карту реальности, свое мировоззрение и свои переносы. И все-таки они должны быть переделаны, если вы хотите жить любовью, — а это означает частые расширения своего Я в новые измерения, новые территории, новые связи. И будет много пунктов на пути духовного роста, когда, независимо от того, одиноки вы или вам помогает психотерапевт, вам придется совершать новые, непривычные поступки — в соответствии с вашим новым видением мира. Такие новые поступки, поведение, раньше вам не свойственное, могут означать чрезвычайный персональный риск.

Юноша, пассивный гомосексуалист, впервые приглашает девушку на свидание; человек, который никогда никому не доверял, ложится впервые на кушетку психотерапевта и позволяет врачу скрывать лицо в тени; зависимая прежде домохозяйка объявляет своему неумолимому супругу, что, хочет он того или нет, она идет работать и что у нее есть и своя жизнь; пятидесятилетний маменькин сынок запрещает матери называть его детским именем; эмоционально отстраненный и, казалось, самодостаточный и сильный человек вдруг позволяет себе разрыдаться на людях; или Рейчел «дает себе волю» и впервые плачет в моем кабинете, — все эти действия и многие другие представляют риск более персональный и поэтому нередко более пугающий, чем риск солдата, идущего в бой. Солдату некуда деваться, смертоносные дула направлены ему не только в грудь, но и в спину; человек же, предпринимающий попытку развиваться, всегда может отступить в более легкие и привычные модели своего ограниченного прошлого.

Уже говорилось, что успех психотерапии требует от врача такого же мужества и такого же чувства долга, как и от пациента. Врач также должен принимать на себя риск перемен. Из всех хороших и полезных правил, которым я научился в психотерапии, лишь очень немногие я никогда не нарушал; и нарушал я их не из-за лени или по недостатку дисциплины, а скорее из страха, поскольку состояние пациента, казалось, требовало, чтобы я так или иначе вышел из безопасной раковины предписанной врачу роли, стал иным, рискнул отважиться на необычный шаг.

Когда я оглядываюсь на каждый мой успешный случай лечения, то всегда нахожу некоторый момент — или моменты, — когда я должен был поставить под удар собственную репутацию. Воля и готовность врача пострадать в такие моменты составляют, возможно, саму сущность психотерапии; пациент обычно замечает их, и это всегда оказывает терапевтическое воздействие. Через эту же готовность расширить свое Я и страдать вместе с пациентом и из-за пациента растет и изменяется сам врач. Опять-таки, оглядываясь на мои успешные случаи, я не вижу ни одного, который не привел бы к некоторому значительному, иногда просто радикальному изменению моих взглядов и отношений. Так и должно быть. Невозможно по-настоящему понять другого человека, если не найдешь ему места в самом себе. Поиск этого места — а это все та же дисциплина «вынесения за скобки» — требует расширения, а следовательно, и изменения собственного Я.

Так это и есть в хорошей психотерапии и в хорошем родительском труде. Для того чтобы слушать своих детей, нам необходима дисциплина «вынесения за скобки» и расширения самих себя. Чтобы отвечать их здоровым потребностям, мы должны сами изменяться. Только если мы готовы, желаем подвергнуться страданию таких изменений, мы сможем стать теми родителями, которые нужны нашим детям. А поскольку дети все время растут и их потребности изменяются, то мы обязаны изменяться и расти вместе с ними. Каждый знаком с такими родителями, например, которые прекрасно работают со своими детьми, пока те не достигнут отрочества, но затем становятся совершенно неэффективными как родители, поскольку не способны изменяться и приспосабливать свою позицию к повзрослевшим и весьма изменившимся детям.

Как и во всех других случаях любви, было бы некорректно рассматривать страдание и изменение, необходимые в хорошем отцовстве или материнстве, как некое самопожертвование и мученичество; наоборот, от этого процесса родители выигрывают больше, чем дети. Родители, не желающие рисковать, испытывать страдания перемен, роста и обучения у собственных детей, выбирают путь одряхления — не важно, сознают они это или нет, — и их дети и весь мир оставляют их далеко позади. Учиться у своих детей — это лучшая возможность для большинства взрослых обеспечить себе полноценную, достойную старость. Печально, но большинство не пользуется этой возможностью.

Последний и, возможно, самый большой риск любви есть риск проявления силы через смирение. Самый известный пример — любовная конфронтация. Когда и в чем бы мы ни противостояли кому-либо, мы, в сущности, говорим этому человеку. «Ты неправ; я прав». Когда отец говорит ребенку: «Ты ведешь себя трусливо», то в действительности это означает: «Твоя трусость плоха. Я имею право критиковать тебя, потому что сам я не труслив, и я прав». Когда муж выступает против жены из-за ее фригидности, он говорит: «Ты фригидна, потому что неправильно, плохо с твоей стороны не отвечать на мою сексуальную страсть; ведь я сексуально нормален, и в остальном у меня все в порядке. Это у тебя сексуальная проблема, а у меня нет». Когда жена выступает против мужа, требуя, чтобы он уделял больше внимания ей и детям, она говорит: «То, что ты так отдаешься работе, неправильно. Несмотря на то что я не делаю твою работу, я вижу ситуацию более ясно, чем ты, я знаю, что тебе следует иначе распоряжаться своим временем, и я права».

Многие люди обладают способностью к конфронтации и не затрудняются применять ее: «Я прав, а ты неправ; ты должен измениться». Родители, супруги и люди в других самых разнообразных ролях делают это привычно и при каждом случае, критикуя налево и направо и рубя с плеча. В большинстве случаев такая критика и конфронтация вспыхивает импульсивно, в раздражении или ярости, и вносит в мир больше путаницы, чем ясности.

Для поистине любящего человека критика и конфронтация — дело нелегкое и непростое; он твердо знает, что такие действия таят в себе большое высокомерие. Противостоять любимому человеку означает занять по отношению к нему позицию морального или интеллектуального превосходства по меньшей мере в данном вопросе. Но истинная любовь признает и уважает уникальную индивидуальность и самостоятельную значимость другого человека (я еще вернусь к этой теме). Истинно любящий, ценя индивидуальность любимого, не спешит с предположениями вроде «Я прав, ты неправ; я лучше тебя знаю, что для тебя лучше». Но реальная жизнь такова, что иногда один человек действительно лучше знает, что лучше для другого, и действительно обладает превосходящим знанием или мудростью относительно данной проблемы. При таких обстоятельствах более мудрый действительно обязан противостоять другому по существу дела. Поэтому любящий человек часто оказывается перед дилеммой: либо любовное уважение к собственному выбору любимого, либо обязанность проявить любовное лидерство, когда любимый человек в нем объективно нуждается.

Эту дилемму можно разрешить только посредством болезненного самоанализа, когда любящий безжалостно оценивает свою «мудрость» и те мотивы, которые побуждают его проявить лидерство. «Действительно ли я вижу ситуацию отчетливо, или это только мои мрачные предположения? Действительно ли я понимаю любимого? Не может ли быть так, что его путь разумен, а мне кажется неразумным лишь потому, что я не все вижу? Не пытаюсь ли я служить своим интересам, полагая, что любимый нуждается в руководстве?» Эти вопросы постоянно задает себе каждый истинно любящий. Такой самоанализ, объективный настолько, насколько это возможно, составляет самую сущность кротости и смирения. Неизвестный английский монах и духовный учитель XIV века сказал об этом так: «Кротость сама по себе есть не что иное, как истинное ощущение и понимание человеком собственной души. Человек, который по-настоящему видит и чувствует себя таким, каков он есть, поистине кроток».[17]