— Я же сказал вам, я люблю шторм. Я хотел быть поближе к этой природной стихии.

— Это я могу понять, — сказал я. — Я тоже люблю шторм. Но я не знаю, смог ли бы я подвергнуть себя такой опасности.

— Ну, вы же знаете, у меня есть пунктик насчет самоубийства, — сказал Тед почти с озорством. — А в то лето мне действительно не хотелось жить. Я анализировал это. Правду сказать, я не помню, чтобы у меня была явная мысль о самоубийстве, когда я шел на дамбу. Но к собственной жизни я был почти равнодушен, это точно; и я допускаю, что был не прочь покончить с собой.

— Вас смыло?

— Да. Мне трудно описать, как это случилось. В воздухе было столько брызг, что я почти ничего не видел. Я думаю, это была очень большая волна. Я почувствовал ее удар, меня подхватило и понесло, никакой опоры, я оказался в пучине; я ничего не мог сделать, чтобы спастись. Я был уверен, что погибну. Меня охватил ужас. Через какие-то мгновения я почувствовал, как меня подхватила другая, должно быть, обратная волна, и тут я шлепнулся на бетон дамбы. Я пополз по бетонному склону, взобрался на верх дамбы и, перебирая руками, дотащил свое тело до суши. Меня немного помяло. Вот и все.

— Каковы же ваши впечатления от этого события?

— Что вы имеете в виду? — спросил Тед, избегая, как обычно, ответа.

— Именно то, что я сказал. Каковы ваши впечатления?

— Вы имеете в виду то, что я спасся? — продолжал тянуть Тед.

— Да.

— Ну, пожалуй, я чувствовал, что мне повезло.

— Повезло? — допытывался я. — Просто необычайное совпадение, эта обратная волна?

— Собственно, да.

— Это можно назвать и чудом, — сказал я.

— Я думаю, это была счастливая случайность.

— Вы думаете, это была счастливая случайность, — повторил я, передразнивая его.

— Да, черт возьми, я думаю, это была счастливая случайность.

— Интересно получается, Тед, — сказал я. — Как только с вами случается что-то особенно неприятное, вы поносите Бога, вы поносите весь этот ужасный, дерьмовый мир. Но когда происходит что-нибудь хорошее для вас, вы считаете, что это счастливая случайность. Маленькая трагедия — и уже Бог виноват. Чудесная благодать — и вы видите только счастливый случай. Как вы это объясните?

Оказавшись лицом к лицу с непоследовательностью собственного отношения к счастливым и несчастливым событиям, Тед стал все больше задумываться над теми вещами, которые были в ладу с миром, — над кислым и сладким, над ярким и туманным. Поработав над болью утраты Хенка и над другими утратами, которые он пережил, Тед начал всматриваться в обратную сторону монеты, имя которой жизнь. Он принял необходимость страдания, принял парадоксальную природу бытия, «пестроту вещей». Это приятие стало возможным, конечно, благодаря атмосфере постоянно нарастающего тепла, радости и любви между нами. В поведении Теда начались перемены. Очень осторожно он возобновил встречи с женщинами; в его поступках появился некоторый энтузиазм. Расцветала его религиозная природа. Повсюду замечал он тайну жизни и смерти, сотворения, разрушения и возрождения. Он стал читать теологическую литературу. Он слушал в записи рок-оперу «Иисус Христос, суперзвезда», Евангелие и даже приобрел себе видеокассету «Чайка Джонатан Ливингстон».

Прошло два года от начала лечения, и однажды утром Тед объявил, что пришло время практических результатов.

— Я думаю подать заявление в аспирантуру на отделение психологии, — сказал он. — Я знаю, вы скажете, что я просто имитирую вас, но я обдумал все хорошо и так не считаю.

— Продолжайте, — попросил я.

— Так вот, обдумав все, я пришел к выводу, что делать следует то, что считаешь самым важным. Если я возобновляю учебу, то должен изучать самые важные вещи.

— Продолжайте.

— Я решил, что человеческое сознание — это важно. И его лечение — это важно.

— Человеческое сознание и психотерапия — это самые важные вещи? — спросил я.

— Пожалуй, важнее всего — Бог.

— Тогда почему вы не изучаете Бога?

— Что вы имеете в виду?

— Если Бог важнее всего, почему вы не изучаете Бога?

— Извините, я вас просто не понимаю, — сказал Тед.

— Это потому, что вы запретили себе понимать, — отрезал я.

— Но я действительно не понимаю. Как можно изучать Бога?

— Психологию изучают в соответствующей школе. Бога тоже изучают в соответствующей школе.

— Вы говорите о теологической школе?

— Да.

— Вы имеете в виду, чтобы я стал священником?

— Да.

— О, нет, этого я не могу сделать, — отшатнулся Тед.

— Почему же?

— Нет принципиальной разницы между психотерапевтом и священником, — стал изворачиваться Тед. — Я хочу сказать, что священники выполняют и значительную лечебную работу. А психотерапия тоже похожа на работу священника.

— Так почему же вам нельзя стать священником?

— Вы давите на меня, — разозлился Тед. — Моя карьера должна определяться моим личным решением. Я сам выберу свою специальность. Врачам не следует руководить пациентами. И делать выбор вместо меня — не ваше дело. Я сам сделаю свой выбор.

— Послушайте, я ведь никакого выбора за вас не делаю, — сказал я. — В данный момент я делаю чистый анализ. Я анализирую альтернативы, которые стоят перед вами. Вы — человек, который хочет делать самые важные вещи. Вы — человек, который чувствует, что самая важная вещь — Бог. И когда я предлагаю вам рассмотреть альтернативу богословской карьеры, вы не хотите даже слушать. Вы говорите, что не можете этого сделать. Хорошо, пусть вы не можете. Но это уже моя обязанность — выяснить, почему вы чувствуете, что не можете, почему исключаете это как альтернативу.

— Просто я не могу быть священником, — сказал Тед, запинаясь.

— Почему?

— Потому… потому что это означает публично выступать как человек Бога. То есть я должен буду идти к людям с моей верой в Бога. Я должен буду публично демонстрировать свой энтузиазм. Я просто не могу делать этого.

— Нет, вы просто продолжаете быть скрытным, разве не так? — сказал я. — Это все тот же ваш невроз, и вы все цепляетесь за него. Вы не можете показывать свой энтузиазм. Значит, вы хотите держать свой энтузиазм в шкафу?

— Послушайте, — заорал Тед, — вы не знаете, что это значит для меня! Вы не знаете, что значит быть на моем месте! Каждый раз, когда я открываю рот, чтобы высказать мой энтузиазм по какому-либо поводу, мои братья тут как тут и издеваются надо мной.

— Тогда получается, что вам все еще десять лет, — заметил я, — и ваши братья действительно никуда не делись. Теперь Тед уже буквально плакал от досады на меня.

— Это еще не все, — всхлипывал он. — Вы не знаете, как наказывали меня родители. Каждый раз, когда я бывал в чем-то виноват, они отнимали у меня то, что я любил. «Посмотрим-ка, к чему у нашего Теда особый энтузиазм. Ага, он с восторгом ждет поездки к тетушке на следующей неделе. Значит, мы ему скажем, что, поскольку он вел себя плохо, поездка отменяется. Так и сделаем. А еще у него есть лук со стрелами, он его очень любит. Значит, и лук отнимем». Простая, очень простая система. Они лишали меня всего, к чему я проявлял энтузиазм. Все, что я любил, я терял.

Так мы пришли к глубочайшим корням невроза Теда. Постепенно, большими усилиями воли, на каждом шагу напоминая себе, что ему уже не десять лет, что он уже не под каблуком родителей и не в пределах досягаемости братских уколов, Тед приучал себя к свободному изъявлению своего энтузиазма, любви к жизни и любви к Богу. Он все же решил поступить на факультет богословия. За несколько недель до отъезда он принес мне чек за последний месяц лечения. Одна особенность привлекла мое внимание: подпись Теда казалась длиннее, чем обычно. Я присмотрелся. Раньше он всегда писал свое имя в коротком варианте — «Тед» теперь на чеке стояло полное имя — «Теодор». Я спросил его о причине изменения.

— Я надеялся, что вы заметите это, — сказал он. — Знаете, я все еще немного скрытничаю. Когда я был совсем маленьким, моя тетушка сказала, что я должен гордиться именем Теодор, потому что оно означает «любимец Бога». И я возгордился. И сказал об этом братьям. Боже мой, они и из этого сделали посмешище. Они обзывали меня маменькиным сыночком, сосунком, девчонкой, неженкой, дразнили изо всех сил. «Сосунок из детского хора. Эй, сосунок, почему ты не поцелуешь алтарь? А почему ты не поцелуешь хормейстера?» — Тед улыбнулся. — Вы знаете, как эти дразнилки действуют. В общем, я стал стыдиться своего имени. А несколько недель назад я обнаружил, что уже не стыжусь. Значит, я могу спокойно пользоваться моим полным именем. В конце концов, разве я действительно не любимец Бога?