Временами он был сверху, наклоняясь над ней, как огромный торжествующий зверь над распростертой перед ним добычей.
Весь окружающий мир виделся ей теперь неясным и размытым, словно бы двухмерным. Объемными и реальными, как в фокусе, были лишь гнездо из смятых подушек и простыней и сильное мужское тело, проникающее в ее тело. Она не воспринимала ничего другого, кроме этого слияния плоти на этой слабо освещенной постели, пропитанной запахом их тел.
Временами он был снизу, и ее груди лежали в его ладонях или вздрагивали у его губ, когда она задыхалась от наслаждения, а его руки крепко сжимали ее бедра, вращая их. Он контролировал каждое ее движение, заставляя двигаться не так, как хотелось ей, а тан, как хотел он.
Поначалу она стыдливо пыталась прикрыть грудь скрещенными руками, но потом забыла обо всем, и ее руки взметывались вверх, когда она подпрыгивала, как дельфин на волнах, пока не склонялась в полном изнеможении на влажную от пота грудь Билли.
Наутро кое-где на ее теле были синяки, как пятна на переспелой груше, и эти отметины говорили о ее принадлежности Билли столь же ясно, как хозяйское клеймо на теле животного.
Она была одурманена, очарована, влюблена без памяти. Билли, подобно вспышке молнии, одновременно возбуждал, пугал и притягивал ее.
Проснувшись утром и не поняв в первый момент, где находится, Элинор сонно подняла голову с подушки, но тут же, припомнив минувшую ночь, снова зарылась лицом в простыни, чувствуя, как начинают гореть ее щеки при одной мысли о том, что делал с ней Билли и каким безвольным, словно бескостным, становилось ее тело под его ласками.
Внезапно она поняла, что лежит одна в обволакивающе-уютном тепле перины.
Она резко села в постели.
Билли – ее муж – стоял возле окна и, высунувшись, разглядывал что-то внизу. Он был совершенно обнажен. На мгновение, сквозь полуопущенные ресницы, Элинор охватила взглядом всего его: с восхищением смотрела она на его пышные белокурые волосы, крепкую шею, сильную спину, на его длинные стройные ноги (левая ступня была еще в бинтах), на его мускулистые ягодицы – все такое отличное от ее собственного, нежного и податливого, тела. Таким она и запомнила Билли. Это видение, четкое, как фотография, всегда вставало перед мысленным взором Элинор, заставляя ее таять и прощать Билли все.
Первые недели замужества были для Элинор постепенным, но невыразимо прекрасным открытием мира чувственности.
Что с самого начала привлекало Билли в Элинор, помимо ее красоты и кипучей, бьющей через край энергии, – это ее чистота, которую она столь ревностно оберегала и которой Билли противопоставил классическое мужское оружие: натиск.
Уничтожив эту чистоту, Билли теперь стремился воссоздать ее искусственно – ради удовольствия вновь разрушить ее. Вначале Элинор отказывалась разыгрывать невинность, уступающую натиску, – так, как это произошло в их первую ночь.
– Почему бы нам не раздеваться, как все, – до того, как лечь в постель? Не понимаю, зачем тебе нужно, чтобы я притворялась, – протестовала она. Однако мало-помалу это маленькое лицедейство начало доставлять удовольствие и ей.
Быстро и умело Билли полностью подчинил молодую жену прихотям своего собственного эротизма. Она не была более способна думать ни о чем другом. В глубине души она по-прежнему оставалась неопытной деревенской девчонкой, и в постели Билли сознательно поощрял ее природную чувственность, ее смущение, неловкость и невинное бесстыдство. Для юной, неискушенной жены Билли физическая страсть, которую она поначалу считала не более чем доказательством ее любви и преданности мужу, стала неожиданным и поразительным открытием. В объятиях Билли Элинор дрожала, задыхалась и стонала, пока накатывающая волна экстаза не подхватывала ее, чтобы, схлынув, оставить ее распростертой в блаженном беспамятстве, оглушенной, изнеможенной.
Всякий раз, как Билли прикасался к ней, у нее начинала кружиться голова, и она чувствовала, что стремительно проваливается в какую-то бездонную пустоту. Когда он открывал глаза и их яркий голубовато-зеленый свет ослеплял Элинор, у нее перехватывало дыхание. Когда, предваряя ласки, Билли заговаривал с ней, тембр его голоса становился глубоким, бархатистым, в нем слышались обещание и… угроза. Один лишь звук этого голоса был способен заставить Элинор трепетать. А когда голос, сладкий, словно темный мед, произносил ее имя, ей казалось, что губы Билли прикасаются к ее телу, и такое ощущение было настолько отчетливо, что она удивлялась, как другие стоящие рядом люди ничего не замечают. Особенно странным ей показалось это, когда Билли привез ее в свой дом, чтобы познакомить с семьей.
Элинор знала (хотя никто и не говорил ей об этом), что для нее секс сам по себе – это еще далеко не все. Помимо плотской страсти, ей необходимы были страсть сердца и абсолютная преданность души. Для нее такая полная и безграничная любовь была возможна лишь с одним мужчиной – с Билли. Он один знал, каким и когда он должен быть с ней. Ему одному она могла доверить свое тело. Интуиция говорила ей, что для нее никогда не будет никакого другого мужчины.
Когда горничная провела их в непривычно просторную спальню и вышла, оставив одних, Элинор обернулась к мужу и спросила с улыбкой:
– Почему ты ничего не говорил мне?
Билли обнял жену и, приподняв ее лицо за подбородок, нежно поцеловал.
– Не хотел, чтобы ты переживала попусту. Лучше, если ты сама посмотришь на мою семью.
– Но почему ты не сказал, что твои родные так богаты? – настаивала Элинор.
– Да потому, что они вовсе не богаты, – рассмеялся Билли. – Взгляни на этот вытертый ковер, на эти потрепанные занавески. А когда мы ляжем спать, ты почувствуешь и штопку на простынях. А уж когда ты попробуешь наш шерри…
– Почему же тогда они живут как богачи? А серебро? А прислуга?
– Мой отец потерял большую часть своего наследства, потому что вкладывал деньги не туда, куда надо; серебро осталось только столовое, а прислуги теперь намного меньше, чем было когда-то. Да и оставшейся платят совсем немного, а питаются они в основном тем, что выращивают здесь же, в имении.
Элинор покачала головой. Она действительно находилась в совсем иной стране, чем ее собственная. То, что она видела, противоречило всякой логике: разорившаяся семья жила в доме, полном прислуги, где на стол подавались изысканные блюда и на всех женщинах были жемчужные ожерелья. И тем не менее, по словам Билли, в доме не было даже почтовых марок – ничего, за что пришлось бы платить наличными.
– А почему тот человек в черном называет твою мать „миледи"? – спросила Элинор.
– Потому, что мой отец баронет.
– То есть лорд?
– Да нет, это совсем другое – намного меньше, чем лорд. Когда-нибудь, когда у меня будет время и силы, я объясню тебе нашу английскую табель о рангах. Но поверь, на самом деле для нас с тобой это вовсе не важно. Так что пока забудем об этом. А кроме того, мы не должны опаздывать на ужин. Этого моя мать никогда не простит.
В этот вечер, после ужина, донельзя смущенной Элинор пришлось позволить горничной помочь ей раздеться. Лежа на кровати с колонками по углам, пологом и занавесками из голубой парчи, она вглядывалась в гипнотическое мерцание огонька свечи, стоявшей рядом на столике, и в ожидании Билли перебирала в памяти события этого долгого дня.
Волнуясь, как всякая невестка перед первой встречей со свекровью, Элинор пребывала в напряжении все время, пока экипаж, запряженный пони, который встретил ее и Билли на станции, вез их и багаж по холмистой коричнево-зеленой местности. Внезапно в просвете между деревьями парка их глазам открылось нечто вроде греческого храма, сложенного из серого камня, и Билли сказал как-то совсем буднично:
– Это Ларквуд.
Еле живая от страха, Элинор вошла, вслед за дворецким, в слабо освещенную гостиную, в дальнем конце которой, вокруг камина, сидело несколько человек в твидовых костюмах. Все они смотрели на нее, и даже на расстоянии Элинор поняла, что ей предстоит нечто вроде экзамена. От волнения ей тогда так и не удалось как следует запомнить имена и степень родства, за исключением свекрови – увядшей копии Билли, которая, знакомясь с невесткой, едва коснулась губами ее щеки.
