Гениальный старик по смерти императрицы Екатерины почувствовал перемену в началах армейского военного быта, не сошёлся с нововведениями во взглядах на требования нового воинского устава и, подвергнутый опале, удалился в своё село Кончанское. Здесь, играя с деревенскими мальчишками в бабки, звоня на колокольне и читая в церкви Апостол, он в то же время внимательно следил за ходом войны, бывшей следствием Французской революции; составлял, для собственного удовольствия, планы кампаний против французов и, бодрый духом, хотя убелённый сединами, томился в бездействии. Император вызвал его в Петербург и принял с особенным почётом и милостию. Во всей столице только и разговора было о Суворове. Имя его перелетало из уст в уста, повторялось и в богатых гостиных, и в убогих подвалах, и на всех перекрёстках; что ни день, то новый анекдот распространялся о Суворове; им восторгались, его лелеяли, на него возлагали все надежды, – это был герой дня, на которого с гордостью смотрела вся Россия. Одушевление в обществе сделалось необычайное: молодые силы бурлили, искали исхода и порывались к войне с врагами целой Европы. Хотя нам, собственно, мало было дела до Франции и нас она ни в чём не касалась непосредственно, но в тогдашнем русском обществе были ещё сильны и живучи некоторые принципы и основы, и потрясение их в Европе отзывалось негодованием в русских городах и усадьбах. Притом же общество это не утратило ещё живых воспоминаний о грозном блеске и громкой славе русского имени при Екатерине. Долг, честь, слава и доблесть не были для него пустыми звуками, и меркантильные интересы личного эгоизма не смели беззастенчиво возвышать свой мещански-либеральный голос там, где дело шло об общем государственном величии. В этом обществе, при всех его грубых недостатках, была ещё та особенная закваска, которая порой исполняла его бескорыстными порывами широкого великодушия и готовностию на многие жертвы. Наши деды вообще были сильные люди.

На площадке пред дворцом выстроился развёрнутым фронтом гвардейский батальон со знаменем и несколько взводов иных частей войск, назначенных к заступлению караулов. В ожидании развода генералитет и офицерство, не участвующие в строю, толпились большими пёстрыми группами около главного подъезда. Война, французы и Суворов были почти исключительной темой всех разговоров, расспросов и сообщений между офицерством.

– Господину подполковнику имею честь кланяться! – подошёл к Черепову Поплюев.

– Ба! господин прапорщик!..

– Подпоручик-с, – поправил Прохор.

– Как? уже?! Простите на моей оплошности, не приметил сразу.

– Н-да-с, уже! Иные сверстники, гляди, в капитаны метнули, а мы своим ходом только до сего ранга подвинулись.

– Что же так медленно?

– Линия-с… Ну, и притом же, признаться сказать, по несправедливости однажды обойдён был представлением к чину. Незадача мне…

– Давно ли в Питере?

– Только четвёртого дня в двадцативосьмидневный отпуск прибыл, с высочайшего разрешения; да вот всё до сего утра со своими старыми измайловцами путался, а то бы непременно к вам заехал респект отдать.

К Черепову подошли и поздоровались ещё два-три знакомых измайловца.

– А наш-то Прошка каков? а? – кивнул один из них на Поплюева. – Как вы думаете, зачем в столицу изволил пожаловать?

– Пожуировать, конечно.

– Какое! Ищет перевода в действующую армию.

– Вот как! – слегка удивился Черепов.

– А почему ж бы нет? – вступился за себя Прохор. – Я уж давно в себе мечтание питал такое, а время теперь самое подходящее. Чин на мне скромнёхонький, обиды мною ничьей шее быть не может, ну а война авось-либо и вывезет… Я уж думал было абшид брать вчистую, да мундира по офицерскому рангу пока ещё не выслужил, а без мундира что за абшид!.. Это уж не токмо что пред своим братом дворянином, но и пред подлого класса людьми довольно в стыд мне будет.

– А куда ваш знаменитый майор девался? – спросил Черепов, невольно как-то вспомнив при этом поплюевскую «Усладушку» и инспекторский смотр отца архимандрита.

– Майор-то? – переспросил Прохор. – Да куда же ему деваться! Всё у меня на хлебах живёт, при вверенной ему команде.

– А вы не распустили её?

– Помилуйте, зачем распускать! Аль хлеба у меня не хватает? Пусть живут себе с Богом!

– А знаешь, брат, что? – шутя обратился к Поплюеву один из его измайловских приятелей. – Ты бы вместо себя-то майора на войну послал.

– Зачем так?

– Да понадёжнее будет.

– То есть в каком разуме надлежит понимать сие?

– Да весьма просто. Во-первых, для чего тебе твой благородный лоб под пули подставлять, а во-вторых, ведь и струсишь-то, пожалуй, француза…

– Кто?.. Я?!.. – подпрыгнул Поплюев.

– Ты, сударь.

– Я?.. Француза?.. Государь мой, вы меня плохо разумеете! Не токмо что француза, я, коли захочу, то и самого чёрта не струшу.

– Зачем чёрта! До чёрта далеко, – продолжал подтрунивать приятель, – а вот и сего почтенного старца, – кивнул он на стоявшего впереди пузатенького генералика, – стоит лишь оглянуться ему на тебя, так и того-то струсишь.

– На каких резонах изволишь полагать обо мне такое? – всё более и более подфыркивал Прохор. – Я, коли захочу, то и доказать могу, что не струшу.

– Ну и докажи.

– И докажу!

– Поди и дёрни его за тупей, тогда поверю.

– За косицу-то?.. его?.. Вот ещё! Стоит труда! Нашёл доказательство!

– Да уж каково ни есть, а не дёрнешь.

– Ан дёрну!

– Ан врёшь!

– Я?! Не дразни, брат, лучше! Эй, не дразни!.. Меня стоит только раздразнить, так я бедовый!

– Бедовый-то бедовый, а за косицу всё-таки не дёрнешь.

– Да не токмо что старца, а… понимаешь ли, кого? И то дёрну!

– Ну, брат Прошка, никак ты во хмелю!.. – засмеялись приятели. – Много ли чефрасу хватил сегодня? С утра уж благословился. Закуси-ка лучше гвоздичкой, а то дух будет.

– Гвоздичкой-то я закушу, а дёрнуть всё-таки дёрну, коли мне такое расположение блеснёт.

– Пари, что не дёрнешь! – продолжал потешавшийся приятель.

– Идёт! – расхорохорился Поплюев. – Идёт, коли на то пошло! На что угодно?

– Да что тебя много разорять-то! На десяток устерсов у Юге, с аглицким пивом. Вот я на твой счёт и позавтракаю. Господа, будьте свидетелями – разнимите!

– Смирно-о-о! – раздался вдруг громкий голос штаб-офицера, командовавшего разводом.

Мгновенно всё смолкло; генералы вытянулись в одну шеренгу против фронта, за ними во вторую шеренгу стали все штаб – и обер-офицеры, а третья образовалась из юнкеров и унтер-офицеров, не участвовавших в строю.

Пять минут спустя раздалась новая команда: фронт взял «на краул», барабаны грянули встречу, эспонтоны и знамя отдали салют, и всё живое на площадке замерло в напряжённом ожидании.

С крыльца сходил император.

Начался вахтпарад. Штаб-офицер сначала заставил фронт проделать все ружейные приёмы по флигельману, потом скомандовал «батальон, шаржируй», то есть стреляй, – и фронт, не производя огня, проделал примерное заряжание, прицеливание и вновь заряжание. Затем была подана команда барабанщикам: «Бей сбор». Те вышли и стали боком ко фронту – и вновь грянули барабаны, после чего на середину вышел плац-майор и скомандовал: «Слушай, на плечо! Подвысь! Гауптвахт направо, гренадеры налево!». Во время исполнения данного движения фронтовые офицеры, взяв эспонтоны вверх, в правую руку, и выйдя вперёд, стали по старшинству чинов пред середину парада, а за ними в две шеренги вытянулись унтер-офицеры. Здесь плац-адъютант разделил их всех по постам, и тогда по команде: «Господа обер – и унтер-офицеры, на свои места! Марш!» – все разом разошлись по рядам направо и налево. Затем: «Повзводно направо заходи! Марш!» – и весь парад под звуки флейт и барабанов шёл церемониалом мимо императора.

Государь остался вообще доволен парадом и по окончании развода, собрав вокруг себя тесную толпу офицеров, стал передавать начальствующим лицам парольный приказ и разные замечания. Черепову случайно довелось стоять как раз за спиною государя. Вдруг видит он, что рядом с его локтем протягивается вперёд чья-то рука – и хвать за чёрную ленту косицы!