Фуше свернул с главной аллеи и по узенькой дорожке, мимо ласкавших глаз кустов, выстриженных кубами, направился к Национальному дворцу. Сыщики отстали от министра. Пост наружной полиции оказался в исправности. Часовые везде были на местах. Фуше отдёрнул тяжёлую зелёную портьеру и вошёл в памятную ему залу, где когда-то помещался Конвент. Там было темно и пусто. Воздух стоял тяжёлый. Пахло краской. Генерал Бонапарт, переехав в Национальный дворец, велел отовсюду убрать то, что он называл «Les saloperies».[225] Под потолком над трибуной рабочие соскрёбывали со стены Марата. Маляр закрашивал революционную надпись, лениво водя кистью по первым буквам слова «Fraternite».[226]

«Да, как будто от этого всего ничего не осталось», – равнодушно подумал Фуше. По складу его ума ему могло быть лишь приятно сознание, что сотни тысяч людей погибли так, без всякого результата, ни для чего. Но министр полиции не любил общих вопросов. Он имел дело с людьми, а об идеях, стоявших за ними, думал мало, как не очень следил за модами на платье: и моды, и идеи постоянно менялись. Генерал Бонапарт мог себя считать продолжателем дела революции – Фуше это казалось искренней, а потому очень забавной причудой.

Министр долго ходил взад и вперёд по ещё тёмным залам дворца, часто останавливаясь у дверей, у окон. Фуше соображал, как он сам поступил бы, если б был заговорщиком и желал убить первого консула. Это был его обычный способ работы. На полчаса министр полиции перевоплотился мысленно в заговорщика. Он видел, что наружные караулы достаточно сильны. Дозоры часто обходили дворец. Несмотря на свою неприязнь к консульской агентуре, Фуше беспристрастием знатока отдал должное постановке дела охраны. Это ещё не было научно поставленной полицией. Но для дилетанта, каким мог считаться в полицейском деле генерал Бонапарт, охрана была поставлена недурно. Открытое нападение на дворец днём министр признал почти невозможным. Очень трудно было и хитростью проникнуть ночью в покои первого консула. Тяжёлые двери запирались наглухо. В комнате перед внутренними покоями спал адъютант, человек неподкупный, и только по его указанию открывал дверь мамелюк, дежуривший в передней внутренних покоев. За передней находилась спальная первого консула. Генерал Бонапарт на ночь в ней запирался и впускал в спальную лишь тех, чей голос был ему известен. «Да, трудно, очень трудно», – сосредоточенно думал Фуше. Больше надежд можно было возлагать на отраву. Но и кухня первого консула, и вина, и миндальное тесто, которым он пользовался при мытье, и смесь водки с водою, служившая ему для полосканья рта, – всё находилось под строгим наблюдением. Только на смотру или в театре и можно было убить первого консула. Однако и это было далеко не просто. Генерала Бонапарта везде окружали телохранители.

Фуше не без сожаления закончил опыт перевоплощения, чувствуя (как иногда с ним бывало), что мысли его несколько смешались. Перевоплощенье как бы становилось действительностью. Могло быть интересно покончить с заговорщиками. Но могло быть также интересно покончить и с первым консулом. В уме у Фуше шевелились различные, очень сложные комбинации, иногда казавшиеся ему фантастическими. «Что такое фантастические?.. Для всего своё время», – думал он, слегка кривя бледные, бескровные губы и нервно оглядываясь по сторонам. Он находился в комнатах, где при Робеспьере помещался Комитет Общественного Спасения. До революции здесь жила королева Мария-Антуанетта. «Да, конечно, что такое фантастические?» – спросил себя министр полиции, торопливо уходя из этих комнат.

В ранний час в большой приёмной ещё никого не было. Фуше попросил адъютанта разбудить первого консула. «Важное дело… Чрезвычайно важное!» – сказал он значительным тоном. О покушении должен был на следующее утро заговорить весь Париж, и Фуше считал полезным запечатлеть в умах парижан волнующую подробность: то, что министр полиции счёл нужным разбудить главу государства. Но, к неприятному удивлению Фуше (всё неожиданное бывало ему неприятно), оказалось, что генерал Бонапарт не спал.

Адъютант пошёл докладывать о приходе министра. Фуше неторопливо прохаживался по полутёмной комнате, обдумывая подробности предстоявшего разговора. «Ему нужен удар по якобинцам. Вероятно, он хочет запутать в это дело Массену, Карно… Может быть, и меня… Посмотрим… Робеспьер сказал когда-то: „Через две недели Фуше взойдёт на эшафот“. Это было как раз за две недели до девятого термидора… На эшафот взошёл не я… Чего только не бывает! Талейран считает возможным возвращение Бурбонов…»

Министр полиции беспокойно задумался, вспоминая, что в Конвенте подал голос за казнь Людовика XVI. «Бурбоны опять здесь, в этом дворце, после того, что было!.. Возврат к прошлому немыслим», – повторил Фуше без большой уверенности то, что говорили все.

Лакей в зелёной, расшитой золотом ливрее вошёл в приёмную, почтительно поклонился министру и зажёг свечи люстры. Фуше рассеянно поднял голову. На потолке был изображён Лебреном Людовик XIV. В пору Конвента к голове короля примазали трёхцветную кокарду. Первый консул, поселившись в этих покоях, приказал её закрасить. Но, как ни старались художники, кокарда просвечивала сквозь закраску. Фуше с беспокойством глядел на потолок. «Нет, возврат к прошлому немыслим», – тревожно думал министр полиции.

Аудиенция министра иностранных дел была назначена на девять часов утра. В приёмной первого консула уже было довольно много людей. Талейран, прихрамывая, неторопливо вошёл в приёмную и раскланялся по-старинному. Его тотчас обступили придворные. Неопытные люди желали выведать у министра новости. Опытные хорошо знали, что он ничего не скажет или если скажет, то непременно неправду. Но разговаривать с ним было чрезвычайно приятно, и всегда можно было чему-либо научиться. Как человек старого строя, как аристократ и потомок князей, Талейран, помимо своего личного престижа, пользовался особым обаянием среди придворных первого консула. Они вместе с его шутками – les mots de l'eveque d'Autun[227] – перенимали поклоны, обращение, тон разговора старого двора. Одет Талейран был тоже по-старинному, и его французский кафтан выделялся среди военных мундиров и модных иностранных костюмов новой знати. Несмотря на национальное направление революции, моды в Париже были исключительно иноземные: мужчины носили немецкие фраки, английские жилеты, итальянские шляпы, русские сапоги a la Souwaroff.

Лакей пододвинул кресло министру иностранных дел. Талейран учтиво его поблагодарил – это удивило новых придворных: они были убеждены, что при старом дворе с лакеями обращались грубо, – сами они дурно обращались с прислугой именно из желания подражать старому двору. Талейран уселся у окна, вытянув больную ногу.

Он значительную часть ночи провёл за игрой, проиграл довольно много и выпил за ужином полбутылки редчайшей белой мадеры vino de rodo, пространствовавшей тридцать лет по морю. Были красивые женщины, хоть и не столь красивые, как те, которых он знал в молодости. Было довольно весело, но не так весело, как в ту пору, когда он, при старом дворе, задавал тон молодёжи. После ухода гостей Талейран медленной тяжёлой походкой, волоча ногу, удалился в свою роскошную спальную, занялся ночным туалетом, затем, намазанный, надушенный, в белом атласном колпаке, устало опустился в огромную постель с балдахином и опёрся на высокую пирамиду подушек (он спал не лёжа, а сидя). В постели бывший епископ Отенский долго читал своего любимого Вольтера, улыбаясь, как старым друзьям, давно знакомым мыслям. Это были мысли е г о времени. Талейран, ближайший участник Революции, настоящей жизнью считал только ту, которая была перед бурей и теперь миновала безвозвратно. Бывший епископ Отенский всех знал и ничего больше не делил в этой томительной, порочной, исполненной очарованья жизни. Вольтер и Мирабо в его воспоминании сливались как люди старого строя с Людовиком XVI, с Марией-Антуанеттой. Одни медленно подтачивали, другие слабо сопротивлялись. Свеча затрещала в тяжёлом низком канделябре. Утомлённый чтением, Талейран положил, наконец, на столик книгу в сафьянном переплёте с гербами, погасил огонь и долго ещё в темноте с улыбкой вспоминал эту разрушенную ими жизнь. Он заснул в пятом часу. Ему было достаточно четырёх часов сна в сутки. Но чувствовал он себя всегда немного утомлённым. Устало-учтивый вид и придавал Талейрану ту особенную distinction,[228] секрет которой, по общему отзыву, был с Революцией потерян во Франции.