Дама строго, с оскорблённым видом, осмотрела гостя с ног до головы, и опять Штааля взяло сомнение, не ошибка ли. «Это баронесса какая-то, – подумал он, неопределённо кланяясь: не совсем как баронессе, но и не так, как содержательнице весёлого заведения. – Да нет, у баронесс дверей так не открывают…» Он набрался храбрости и произнёс вполголоса пароль:

– Шапочка корабликом.

«Вдруг она позовёт лакеев и прикажет меня вывести»? – подумал он. Дама не позвала лакеев, но к оскорблённому выражению её лица прибавилось крайнее изумление.

– Что вам угодно, мусью? – сказала она, высоко подняв насурмленные брови.

Слово «мусью» сразу успокоило Штааля.

– Да вы, верно, знаете, что мне угодно, – ответил он и постарался улыбнуться возможно наглее.

Дама помолчала, внимательно его оглядывая.

– Кто вам дал наш адрес?

– Мой друг Жан-Жак… А меня зовут Жюль, – сказал Штааль и пожалел: «Уж если не называть себя, то и имя надо было выдумать другое. А впрочем, всё одно…»

– Ежели вы играть, – сказала нерешительно дама, – то ещё нельзя. К нам раньше шести не ездют…

– А ежели я не играть? – сказал Штааль.

На лице «баронессы» (он продолжал так её называть мысленно) вдруг появилась старательная плутовская улыбка. При этом с левой стороны рта у неё открылись три сломанных зуба.

– Снимите шинель, мусью… Здесь повесьте. Не бойтесь, никто не сопрёт, – сказала она со светским кокетством. – Пройдёмте вот туды.

Шурша платьем, она поднялась по лестнице, свернула и пошла длинным коридором, в который открывались, на довольно далёком расстоянии одна от другой, одинаковые низкие двери. Дама остановилась около одной из них, оглянулась на гостя и, очевидно передумав, пошла дальше. Они вошли наконец в небольшую, освещённую разноцветными фонариками комнату. Как ни мало смыслил Штааль в мебели, он не мог не видеть, что находившаяся в комнате дешёвка предназначалась для создания в о с т о ч н о г о с т и л я: низенькие широкие диваны, коллекция трубок, стоявшая в углу на стойке, п е р с и д с к и й ковёр во весь пол (Штааль и сам купил для своего кабинета в Гостином дворе, на Суровской линии, такой же персидский ковёр за пятнадцать рублей). Пахло пудрой. Дама усадила Штааля на диван и села рядом. Диван был жёсткий и очень низкий, так что колени приходились почти на уровне груди и сидеть было неудобно. Дама завела разговор: начала с погоды, коснулась военной службы, затем, понизив голос, пожаловалась на строгость Тайной, от которой просто житья нет. Тайной канцелярией она возмущалась (и голос при этом понижала) совершенно так, как возмущались действиями этого учреждения либерально настроенные люди. И вообще говорила дама очень достойно, так что Штааль вздрогнул от неожиданности, когда вдруг в разговоре она произнесла, деловито и просто, весьма неприличное слово. Штааль глупо засмеялся, точно это слово сразу всё разрешало. Но дама, по-видимому, не поняла, чему он смеётся, и удивлённо на него взглянула.

– Нет, нет, ничего, – сказал Штааль, – продолжайте, баронесса.

На лице дамы вдруг опять засияла шутовская улыбка. Она ткнула гостя пальцем выше колена и сказала:

– Вы, должно быть, страшно развратный? Сейчас видно.

– Н-да, – произнёс польщённый Штааль, но поторопился перевести разговор: «баронесса» нисколько ему не нравилась. – А Жан-Жака вы давно знаете? – спросил он в надежде узнать что-либо такое, чем он мог бы потом дразнить своего друга.

– Бальмошу? – переспросила дама и засмеялась радостному удивлению Штааля. Она стала называть условные клички, под которыми бывали у них в доме разные очень известные люди. Одновременно она сообщала о них, о вкусах и привычках каждого, самые удивительные, непристойные и неправдоподобные вещи. Штааль так и ахал, хоть ему совестно было обнаруживать свою неосведомлённость. Люди, которых он привык ценить, уважать или бояться, вдруг навсегда невозвратимо меняли облик. Если б даже всё это оказалось неправдой, он и тогда не мог бы относиться к ним так, как прежде. Не было, собственно, никакой связи между сообщениями «баронессы» и тем, что делали открыто эти известные, почтенные люди; да никто и не говорил никогда Штаалю, что они ведут аскетическую жизнь. Тем не менее он теперь испытывал такое чувство, будто перед ним вдруг случайно открылся бесстыдный обман: все эти люди и в своей открытой жизни были, конечно, низкие лжецы. Их честные души, их благородные мысли и дела – всё наглая ложь и комедия!..

– Я это вам по секрету говорю, – сказала дама. – Уж вы, пожалуйста, не болтайте. Я так никогда никому ничего, только вам, Жюльчик, потому что вы мне страшно понравились. И, знаете, не сразу: как вы вошли, мне показалось, будто вы нехороший, ей-Богу! Очень они нас теперь эксплуатируют, – сказала она, старательно и с некоторой гордостью произнося это слово. – Прошлый месяц за опий оштрафовали на пятьдесят рублей, мошенники…

– Разве у вас есть опий?

– А как же, мы всё получаем, все восточные снадобья: и из Персии, и из Константинополя, и из Египетской земли. Вы интересуетесь, Жюльчик?

– Интересуюсь, – подтвердил Штааль.

Дама опять ткнула его в ногу, встала, открыла дверцы висевшего на стене небольшого стеклянного шкапа и стала перебирать разные баночки и склянки, поясняя действие каждого снадобья. Штааль слушал с интересом.

– Эхо константинопольский опий… А это смирнский… Как кто любит… Вот терьяки, а это бандаш… Лучше всего вот это.

Она подняла крышку коробки, в которой стояли в стойках, плотно прижатые одна к другой, жестяные трубочки величиной с напёрсток, вынула из них две и, отвинтив крышку одной, протянула Штаалю. В трубочке была вязкая коричневая жидкость, похожая на мёд. Штааль осторожно поднёс её к носу. Пахло приятно. Какое-то отдалённое воспоминание шевельнулось в уме Штааля.

– Что же это такое? – неуверенно спросил он.

– Джамеск, – пояснила значительным тоном «баронесса». – Гашиш.

– А пахнет будто миндалём и ещё чем-то, только не помню чем. Франжипаном, что ли?[243]

– К гашишу разное примешивают: и миндаль, и сахар, а для запаха мускус.

– Что ж, дайте-ка трубочку, я закурю, – сказал смело Штааль.

Дама снисходительно улыбнулась:

– Гашиш едят, Жюльчик, а не курят. Это опий курят. С кофеем скушаете, я сейчас вам дам кофею… Две трубочки – пятнадцать рублей.

– Мне на сегодня одной достаточно, – нерешительно сказал Штааль, вынимая кошелёк.

– Ах, стыдно, возьмите две. Одна стоит десять, – сказала дама, внимательно вглядываясь в кошелёк гостя. Штааль высыпал золото на диван. Дама улыбнулась и игривым движением опустила другую трубочку ему в карман.

– Одну теперича скушаете, а другую дома. Увидите, как приятно, ещё придёте просить, – сказала она, немного понизив голос. – Вы скушайте с кофеем и полежите здесь до шести. Давамеск приносит счастье. А как выиграете, Жюльчик, опять сюда приходите. Если не найдёте, спросите у человека номер шестой… Я вам всё устрою, потому вы мне страшно нравитесь, ей-Богу. Такое будет, что не пожалеете.

– Что же будет?

– Ишь кюрью![244] – сказала кокетливо дама и вышла.

Штааль, недоумевая, глядел на коричневую жидкость. «Или в самом деле попробовать? Интересно, ежели она не врёт… А вдруг одурею и меня здесь ограбят?»

Он понюхал давамеск и представил себе, как в стене откроется невидимая дверь и в комнату войдёт грузный широкоплечий человек с белым шрамом во всю левую щёку, с огромными волосатыми руками… Штааль вдруг вспомнил: от давамеска пахло духами того полковника, которого он видел когда-то в брюссельской разведке.

«Да нет, вздор какой, – подумал он, пожимая плечами, – де Бальмена не ограбили же. И не опьянею я вовсе. Две бутылки вина выпиваю в вечер, и ничего, а от этой дряни одурею!.. Непременно попробую. Славное слово „давамеск“, надо запомнить. Так живёшь и ничего не знаешь…»