В промежутках между тостами разговаривали на всякие темы. Хозяин учтиво заспорил с Иванчуком о том, кто лучший полководец, Ян Собесский или Суворов. Иванчук отстаивал Суворова, но без особого жара. Он готов был теперь соглашаться с чем угодно. Управляющий нехотя отдавал Суворову должное, однако Собесского ставил гораздо выше – выше всех полководцев. Он даже дал понять, что Собесский обладал одним таинственным секретом, который безошибочно доставлял ему победу. Но, по-видимому, управляющий тотчас пожалел, что коснулся этой темы с людьми непосвящёнными. Впрочем, главный интерес разговора для него, как всегда, был не в содержании, а в том, чтобы ни разу не споткнуться на длинных фразах. Это после ужина ему удалось, и потому он был особенно хорошо настроен. Штааль, внезапно разгорячившись от венгерского, резко заявил, что Суворов не знал никакого таинственного секрета, однако всегда побеждал. «Вот и Варшаву взял в своё время», – нелюбезно добавил он. Иванчук тотчас признал, что и в этом мнении есть большая доля правды: жаль, конечно, что Собесский и Суворов, живя в разное время, никогда между собой не сражались, – и, может быть, вернее всего считать их равными по силе полководцами. «Aber selbstverstandlich, – говорила фройлейн Гертруда, сразу немного опьяневшая. – Sehr richtig.[216] Herr Staatsrat». Настенька грустно размышляла о наглом выражении лица Штааля в ту минуту, когда он поднял тост за её з д о р о в ь е. Штааль хотел взглядом дать ей понять, что нисколько не ревнует её к Иванчуку и совершенно к ней равнодушен. Он не был, однако, уверен, что Настенька поняла это по взгляду, и подумывал, как бы пояснить ей намёком. «Это и есть, как журавль с лягушкой. Так и надо!» – мысленно говорил он. Почему-то Штааль решил, что мстит Настеньке за прошлое, хоть ему, собственно, не за что было ей мстить, да он прежде ни о какой мести и не думал. В действительности Настенька отлично всё поняла. Она и в его тосте усмотрела какой-то дурной намёк на её полноту. Однако наглый тон Штааля произвёл на Настеньку совсем не то действие, какого он ожидал (он, впрочем, мало об этом заботился, да и тон такой взял случайно, а поддерживал уже механически). Настенька не чувствовала за собой никакой вины перед Штаалем. Она опять сравнила его отношение к ней с нежной заботливостью Иванчука. Настеньке всё больше казалось, что достоинства Иванчука имеют, в особенности для неё, очень большое значение. «Вот и имение теперь задаром купил, а тот всегда будет голышом». При всём бескорыстии Настеньки, независимо от её воли, богатство Иванчука сильно поднимало его престиж в её глазах. «И говорит как бойко», – думала она, почти с нежностью слушая нового помещика.
Стемнело. Слуги внесли свечи в колпаках, подали чай с вареньем, кренделями и лимоном. Управляющий посидел после ужина столько, сколько нужно было для приличия, и попросил извинения у дорогих гостей: он вставал ежедневно с зарёю и рано ложился спать. Штааль тоже подумывал о постели. Он немного боялся, как бы к нему в кабинет не поместили Иванчука (Штааль терпеть не мог спать в одной комнате с мужчинами). Но оказалось, что в доме нашлось по свободной комнате для каждого гостя. Лучшая комната была отведена Настеньке – её Иванчук представил хозяину как добрую знакомую, однако в разговоре ввернул с самого начала, что это его невеста: Иванчук про себя уже давно принял решение жениться на Настеньке и заботился о репутации своей жены в том крае, где он становился помещиком. В его планах женитьба не совсем понятным образом тесно связывалась с покупкой имения.
Простившись с управляющим, Штааль зевнул и сказал, что у него болит голова. «Arner Bubi»,[217] – воскликнула сгоряча фройлейн Гертруда и объявила, что мигом вылечит его фиалковой настойкой, которую всегда возит с собой, так как у неё часто бывают ужасные головные боли. Иванчук пожелал им спокойной ночи и многозначительно объявил, что сам он ещё посидит на веранде с Настенькой. Фройлейн Гертруда закивала головой, показывая, что понимает и находит вполне закономерным желание Herr Staatsrat'a. Она при этом подмигнула Штаалю. Штааль, несмотря на усталость, вдруг почувствовал желание остаться на веранде хоть всю ночь, лишь бы испортить удовольствие «дворянину-землевладельцу края», как он теперь называл мысленно Иванчука. Штааль видел, что его приятель находится в необычно приподнятом настроении. Но после того как сам же объявил о своей головной боли, а Иванчук, крепко пожимая ему руку, сказал игриво: «Приятных снов, красивец», – оставаться было неудобно. Штааль засветил свечу и, зевая, прошёл в кабинет, где для него на диване была приготовлена постель.
В одиночестве он, однако, оставался недолго. Через несколько минут в кабинет не вошла, а прокралась, с заговорщическим выражением на лице, фройлейн Гертруда, в пеньюаре, с коробкой ваты и с тёмно-зелёной бутылочкой в руках. Она намочила Штаалю голову фиалковой водой и поцеловала в лоб, который он страдальчески морщил.
– Armes Kind,[218] – нежно сказала фройлейн Гертруда, садясь ему на колени. «Да, всё это сильно преувеличено», – успел подумать Штааль.
Для Иванчука вопрос о женитьбе на Настеньке был, после долгих колебаний, решён. Но под своё решение он всё ещё упорно подыскивал разумные практические доводы. Он говорил себе, что не в деньгах счастье. Изречение это, однако, не имело для него никакого разумного смысла. «Да, не в приданом счастье, – повторял он, несколько сузив мысль. – Вот я и без богатой женитьбы приобрёл порядочное именьице». Говорил он себе и то, что люди (он разумел людей влиятельных) должны будуть оценить его бескорыстие, как бы они ни отнеслись к женитьбе на женщине с прошлым Настеньки. Иванчук думал даже, что об этом (особенно ежели попросить Палена) легко может узнать сам государь, а при рыцарском характере государя стоит попасть в добрую минуту и ещё, пожалуй, перепадёт весьма порядочная награда. Подобные происшествия случались не только в сказках. О покойной матушке государыне рассказывали трогательные истории в том же роде. Иванчук, сладостно замирая, мечтал, как они вдвоём у п а д у т к н о г а м императора, благодаря его за неожиданное счастье. Но он прекрасно понимал, что это только мечты: так он иногда (даже он) представлял себя в мыслях то герцогом, то фельдмаршалом, то турецким султаном. Никакого серьёзного расчёта на милость государя по случаю женитьбы на Настеньке строить, конечно, не приходилось. Не приходилось и вообще связывать соображения выгоды с этой женитьбой. Иванчук чувствовал, что он просто «влюбился, как дурак». Это и конфузило его, и трогало – в одних сочетаниях мыслей больше трогало, в других больше конфузило. Окончательно решил он для себя вопрос по дороге в Киев, когда постоянная близость Настеньки стала для него привычкой и источником счастья.
Он оглянулся на освещённое окно комнаты Штааля и нерешительно спросил взволнованную Настеньку, не желает ли она погулять в парке. Ему, впрочем, нисколько не хотелось гулять – он очень устал за день, да и тёмные аллеи пустынного парка глядели ночью неуютно. «Нет, оттуда не слышно, – подумал Иванчук, измеряя глазами расстояние от веранды до окна освещённой комнаты. – Да у него сейчас, верно, Гертрудка…»
– А то здесь посидим, здесь славно, – тоже нерешительно сказала Настенька. Она чувствовала, что он сейчас всё скажет. Её мучили угрызения совести, ей хотелось плакать. Иванчук отогнал муху от блюдечка с вареньем, кашлянул и начал издалека, с той самой мысли, которая теперь переполняла его душу: сказал, что вот он как-никак и без всякого приданого приобрёл нынче порядочное именьице (при слове «приданое» Настенька покраснела). Затем Иванчук сообщил, что за него хотели выйти замуж две девицы: одна племянница генерал-поручика, другая с двумя тысячами душ, с тремя домами в Москве и с большим капиталом в Заёмном банке. Для верности он назвал обе фамилии. Собственно, этих невест только предлагала Иванчуку сваха – ни с невестами, ни с родителями и разговора не было. Но опытная сваха говорила жениху, что обе невесты уж с какой радостью за него пошли бы. Иванчук на этом основании давал понять приятелям, что его «ловили, да не словили», Настеньке же он прямо объяснил, почему отказал начисто обеим невестам: потому что не любил их, а любовь – первая вещь в женитьбе. «Уж если жениться, Настенька, то надо быть уверенным, что жена тебе предана, как собака, что она в огонь и в воду за тебя бросится… Я, Настенька, не хотел себя продать, – говорил горячо Иванчук, – я не то что некоторые… Вон тот Родомонт-забияка, – он чуть понизил голос и показал жестом на освещённое окно, – и рад бы жениться на богатой, да кто за него, балбеса, пойдёт?» Настенька покраснела до слёз.
