– Но учиться ведь я на этих курсах не собираюсь. Откуда мне знать, что это такое?

«Да и зачем мне это знать?» – подумала она.

Мир, в котором она жила и который кому угодно показался бы замкнутым, представлялся ей вполне обширным, и жизнь в этом мире не выглядела для нее однообразной.

– Они где-то в центре находятся. Большая Калужская – где это? – спросила мама. – Я завтра Сережу Семенова попрошу, чтобы на карте Москвы посмотрел. А может, он и так знает.

Сережа Семенов был ее любимый ученик. Он заканчивал одиннадцатый класс, собирался поступать на филфак МГУ, и мама всячески поощряла его в этом стремлении. Она когда-то и дочку уговорила пойти именно на филфак Тверского университета. Правда, особенно уговаривать не пришлось: Мадина не очень представляла, кем хочет быть, а читать любила всегда, вот и пошла учиться филологии.

– Ну, будем обедать, – сказала мама. – Игорь, вынеси Шарику супу, и садимся.

– Я вынесу, – сказала Мадина.

Она взяла кастрюльку, в которую мама всегда при готовке отливала бульон для Шарика. Пес был старый, и жирный борщ, любимый папой, ему был уже противопоказан, поэтому суп для Шарика готовился отдельно.

В саду осень чувствовалась еще яснее, чем на улицах Бегичева. Листья на яблонях уже начали облетать, и сад от этого сделался прозрачным, светлым. Между просветленными деревьями, совсем низко, пролетела сорока. Сороки, летающие по осеннему саду, почему-то всегда казались Мадине какими-то странными существами; их полет напоминал ей фантастический фильм. Хотя птицы ведь они были самые обыкновенные.

Мадина подошла к будке, позвала:

– Шарик, иди сюда.

Пес высунул из будки морду, потом медленно, с трудом вылез сам. Он давно уже не сидел на цепи, и его не раз пытались перевести на жительство в дом, но он хранил верность своей любимой будке, стоящей под старой антоновкой. Глаза у него всегда были печальные. Не от тяжелой жизни – она-то у него была, как говорила соседка Веневцовых, иным людям на зависть, – а просто так, от природы. А когда он состарился, глаза приобрели совсем уж трагическое выражение.

Мадина перелила бульон из кастрюльки в Шарикову миску, погладила пса по седой голове и подождала, пока он поест. Папа беспокоился, что Шарик от старости может подавиться, и, хотя мама разминала собачью еду вилкой, все-таки обычно ожидал окончания его обеда. И Мадина ожидала тоже.

Поев, Шарик благодарно потерся лбом о ее руку и полез обратно в будку. Когда шестнадцать лет назад папа подобрал щенка на станции, главной чертой его характера было любопытство. Он совал свой влажный черный нос во все щели – так, что однажды его даже прищемило мышеловкой, – и целыми днями бегал за Мадиной, интересуясь всеми ее делами. А теперь от всего его долгого, целую собачью жизнь наполнившего интереса к хозяевам осталась только вот эта немножко равнодушная благодарность.

«Охлажденны лета, – подумала Мадина. – Вот такие они, значит, и есть».

Еще она подумала, что, может, когда Пушкин писал про годы старческой охлажденности, то тоже смотрел на какого-нибудь старого пса у себя в Михайловском. А может, и нет: стариков и среди людей ведь достаточно.

Вдоль садовой дорожки росли розы. Если осень выдавалась теплой, как в этом году, они цвели до ноября. Каждый раз, когда Мадина шла из сада в дом, то замечала рядом с большими облетающими цветами вновь раскрывающиеся бутоны – желтые, алые, бордовые. Из всего Бегичева только у них в саду розы цвели до самых заморозков, потому что мама любила с ними возиться и выращивала особенные сорта.

Стол к обеду был накрыт, то есть поверх вязаной скатерти покрыт прозрачной клеенкой, и на ней уже стояли тарелки. Посередине стола лежал в корзиночке черный хлеб. Он всегда был свежий, потому что хлебозавод находился рядом с домом и папа покупал хлеб каждый день, приходя точно к тому моменту, когда еще теплые буханки приносили в заводской магазин прямо из пекарни.

Мадина выросла среди множества таких вот чистых и ясных подробностей и не представляла без них своей жизни, да и жизни вообще.

– Хотела сегодня пирог испечь, да поленилась, – улыбнулась мама. – Вернее, с глажкой завозилась. Ну ничего, папа розанчики купил.

Булочки-розанчики тоже выпекались на хлебозаводе. Все московские дачники, которые в последние несколько лет как одержимые скупали дома в Бегичеве и окрестных деревнях, брали их да еще творожные булочки-венгерки десятками, уверяя, что ни в одной московской кондитерской ничего подобного уже не найдешь. То, что купленные утром розанчики черствели уже к вечеру, считалось одним из главных их достоинств. Это значило, что в тесто не добавляется никаких искусственных примесей, от которых оно могло бы не черстветь и не плесневеть по месяцу и больше.

Домашнего пирога сегодня к обеду не было, но компот был, конечно.

– У нас дома как во Франции, – сказала Мадина.

– Почему? – удивилась мама.

– Там не принято обедать без десерта.

– Я всегда считал, что французы знают толк в жизни, – кивнул папа. – И постоянно нахожу все новые тому подтверждения.

– У немцев тоже прекрасная выпечка, – заметила мама. – Кельнские кондитерские – это незабываемо!

В Кельн мама ездила в начале перестройки: немцы тогда во множестве приглашали школьных учителей для обмена опытом. Потом интерес к России постепенно угас, и учителей приглашать перестали, во всяком случае, из Бегичева. Впрочем, мама была уверена, что приглашают их по-прежнему, но уже из других мест.

– Ведь немцы очень последовательны, – объясняла она свою уверенность. – Конечно, не раз в их истории эта черта характера приводила к ужасным поступкам. Но теперь она нашла свое правильное место в их сознании.

Как устроено нынешнее немецкое сознание, Мадина знала только по книжкам. А следы немецкой последовательности присутствовали сплошь и рядом. И в Бегичеве, и в его окрестностях, и в соседних ржевских лесах бои и в сорок первом, и в сорок втором году были такие, что русские солдаты гибли целыми дивизиями.

На обед, кроме компота с розанчиками, был суп с клецками и жаркое.

– Ты куда торопишься? – спросила мама, сразу заметив, что дочка ест как-то слишком быстро.

Мама вообще замечала любые особенности ее поведения.

– Мне в библиотеку надо вернуться, – объяснила Мадина.

– Но ты ведь завтра уезжаешь, – удивился папа. – Неужели полдня на сборы не дадут?

– Па, зачем мне полдня? Вечером за час соберусь, – улыбнулась Мадина. – За полчаса даже. А у нас сейчас пополнение фондов, работы много.

Вообще-то, как только Мадина попадала домой, ей сразу и самой начинало казаться, что жизнь идет примерно вдвое неторопливее, чем во внешнем мире. Хотя и во внешнем мире Бегичева особой спешки ни в чем не наблюдалось.

– Зонтик возьми, – напомнила мама, когда, пообедав, Мадина уже стояла в дверях. – К вечеру дождь обещали.

Конечно, это иногда раздражало, но все-таки не слишком. Если ты у родителей поздний и единственный ребенок, то приходится быть готовой к тому, что они будут опекать тебя не только до своей, но и до твоей старости. И дай им бог на это здоровья!

– Возьму, – кивнула она. – Но дождь вряд ли будет. Туман только.

Ее зонтик был сломан, поэтому брать его с собой Мадина не собиралась. Но с родителями проще было согласиться, чем объяснять, почему ты с ними не согласна.

Она положила в сумку сломанный зонтик и вышла на улицу.

В библиотеку Мадина вошла, словно вынырнув из осеннего тумана. Это звучало, может, излишне красиво, но было именно так: туман окутал Бегичево сплошь, от поросших травой улиц до верхушек берез. В этом было даже какое-то событие – в таком неожиданном и таинственном тумане.

Мадина не зря спешила в библиотеку: ей не терпелось разобрать только что поступившие книги. Она даже запах их различала отдельно сквозь общий, привычный и любимый запах библиотеки. Тот, привычный, запах был – долгого чтения, которое давно стало частью жизни. А этот запах, новый, был совсем другой – какого-то будоражащего обещания.