– Юра…

Она вышла из ванной, обвязав бёдра длинным полотенцем. Сделав пару шагов, девушка застыла. На фоне яркого дверного проёма и голубоватого кафеля за её спиной Моника казалась тёмным изваянием. Ноги слегка расставлены, поднятые вверх руки оглаживают нежную шею, глаза полны ожидания. Обёрнутое вокруг крутых бёдер полотенце будто невзначай развязалось и соскользнуло на квадратные плиты пола. Забавная всё-таки она, эта черноволосая девчонка.

Фигурку свою Моника могла без стыда показать на любом пляже. Правда, ножки у неё были чуть-чуть коротковаты, но это даже придавало Монике особый шарм, этакую пиренейскую дикую простоту, без той подчёркнутой утончённости форм девиц, вышагивающих по длинному подиуму.

Моника тревожно вздохнула, красивые молодые груди подались вперёд, мягко округлённый живот дрогнул. Тёмный лобок растворился в упавшей на живот тени, и я не мог всласть насладиться правильностью чёрного треугольника волос.

– Ты пойдёшь в душ? – спросила она, усаживаясь передо мной на корточки.

– Да, – я с готовностью поднялся из кресла и засмеялся, указывая на свои оттопыренные брюки.

– Ты уже совсем готовенький, – засмеялась Моника в ответ.

Когда я вернулся в комнату, Моника, все ещё сидела на корточках. Она поманила меня к себе. Я опустился возле неё, не отрывая взгляда от её сверкающих глаз. От тела девушки шёл жар, я чувствовал его, даже не притрагиваясь к ней.

– О чём ты думаешь сейчас? – спросил я, ощущая горячее прикосновение её пальцев.

– Ни о чём. Я не умею думать, – отозвалась она шёпотом. – Я никогда не думаю, только чувствую.

– Так не бывает.

Она прижалась губами к моему лбу:

– Бывает. Только так и бывает. Не верю в то, что кто-то умеет думать. Думают только мерзавцы. Они вынашивают всякие планы, но редко открывают их, стало быть, вынашивают замыслы против других…

Я услышал одиночество в её голосе. Я услышал призыв о помощи. Ей, этой крепкой девушке с милым лицом, требовалась поддержка. Она устала ждать чего-то, работать ради того, чтобы иметь возможность ждать, устала жить ради этой работы. Она хотела соединиться с кем-нибудь, упасть в сильные ладони и быть убаюканной в них, как в колыбели. Она жаждала утоления своей страсти и жаждала успокоения. Огонь испепелял её. Огонь не давал покоя. Огонь страсти, огонь боязни, огонь ожидания. Нет, она не могла быть подставой, она была обыкновенная девушка.

Чёрт возьми! Надо забыть обо всех делах.

Забудь сейчас обо всём, старик! Ты обыкновенный журналист, ты просто мужчина в объятиях замечательной молодой женщины.

Я прижался к Монике:

– Впусти меня.

– Я готова, – она откинулась на спину.

– Ты хочешь остаться здесь, на полу? Мы не пойдём в кровать?

Она раздвинула ноги вместо ответа и притянула меня к себе. Я плавно погрузился в неё, словно утонув в растопленном масле. Она закрыла глаза, а я продолжал смотреть. Мне нравились её губы. Теперь на них не осталось и следа той строгости, которую напускала на себя Моника на работе, теперь губы выглядели мягкими и беззащитными. Я с удовольствием смотрел на эти губы. Они принадлежали человеку, который находился в состоянии блаженства, забыв о всех своих заботах. Длинные чёрные ресницы девушки подрагивали.

Должно быть, она сейчас грезила. Что ей представлялось? В какие цвета выливались её чувства? У неё было спокойное лицо, буйство страсти ушло. Она будто получила гарантии в своём дальнейшем благополучии. Она расслабилась… Если бы она могла представить, что занималась любовью со шпионом… Впрочем, зачем ей представлять что-то? Для неё я был просто мужчина. Возможно, теперь даже любимый мужчина. Поэтому ей спокойно. Пожалуй, я мог лишь позавидовать ей.

Моника тихонько застонала и тряхнула головой. Её чёрные волосы разметались по узорчатым плитам пола.

– Малышка, – проговорил я нежно, – давай перейдём в постель. Ты застудишься на полу.

– Мне всё равно. Сейчас так хорошо…

– А мне не всё равно.

Она распахнула глаза, как ворота в другой мир, и глянула мне в лицо.

– Тебе не всё равно? Ты беспокоишься? – она недоверчиво улыбнулась. – Ты хочешь сказать, что я не безразлична тебе?

– А какже иначе? Разве я был бы сейчас у тебя, если бы…

– Мужчина и женщина… Это ведь так просто…

– Это просто, – согласился я, – но ты одинока. И дело не в том, что у тебя давно не было мужчины.

Она ловко выскользнула из-под меня и села рядом.

– Ты полагаешь, я одинока?

Я кивнул и, протянув руку к её груди, легонько погладил соски.

– Я вижу, что ты одинока. Ты, конечно, хочешь выглядеть сильной и независимой, но…

– Да, ты прав, я могу тебе признаться, только тебе… Может быть, ты уйдёшь от меня… Сейчас я не хочу этого… Мне жить одиноко и страшно. Меня окружает только неопределённость. Даже в церкви я не испытываю никакой уверенности, а ведь я хожу туда, чтобы общаться с Господом, получить от него уверенность в себе самой. Я улыбаюсь, но мне страшно жить. Мне страшно жить, но мне страшно и о смерти думать. Я верю в загробный мир, но боюсь смерти – как такое возможно? Скажи мне, почему я боюсь смерти? Здесь так обременительно, так мало радости, так много беспокойства! Всё вокруг обманчиво. Всё приятное перемешано с неприятным, но неприятного больше, поэтому его боишься. Боль сильнее наслаждения, поэтому я думаю о боли, стремлюсь избежать её, но её так много! Боль повсюду – в душе и в теле. Когда я получаю удовольствие, я получаю его только наполовину, ибо слышу всякий раз, как оно приближается к концу. Всякое облегчение после страданий – как долгожданный выходной день после долгой рабочей недели. После облегчения снова навалится тяжесть, обязательно навалится. Я знаю это, страшусь этого… И потому ожидание этой тяжести зачастую гораздо страшнее самой тяжести…

– Я не могу успокоить тебя, – я положил голову ей на плечо, – не могу. Я сам живу, как в аду. Собственно, наш мир и есть настоящий ад. Может, здесь даже ужаснее, чем в преисподней, так как каждый человек здесь выступает в роли дьявола для другого… И столько этих дьяволов вокруг! Все мы терзаем друг друга, обманываем, наши отношения отмечены печатью жестокости и несправедливости…

– Но ведь ты… Разве ты обманываешь меня? – Моника поднялась на локте, волосы упали ей на лицо. – Почему ты говоришь «все», когда ты сам не такой, как все? Я же вижу, что ты по-настоящему искренен со мной.

– Я не обманываю тебя и не намерен обманывать, – я улыбнулся. – Но если я буду говорить тебе только правду, то есть всю правду, то тебе эта правда покажется беспощадной.

– Всю правду? Значит, ты что-то скрываешь от меня?

– Мы все чего-то недоговариваем, но не потому, что скрываем что-то.

– Я догадалась. У тебя есть жена! Так? Ты этого не сказал мне? – взгляд девушки сделался серьёзным. – Но это вовсе не страшно. Подумаешь – жена! Это лишь другая женщина, которая была у тебя до меня. У меня тоже были мужчины… Я буду хорошей женщиной для тебя. Ты будешь доволен…

Я улыбнулся. Как быстро она нашла самое нестрашное из того, что могло испугать её.

– Разве дело в жене, Моника? Я приехал из другой страны по работе, и я не знаю, как часто меня будут присылать сюда. Ты понимаешь это? Через месяц я уеду, затем вернусь. Но однажды я уеду навсегда.

– Я не хочу сейчас думать об этом. Поцелуй меня, вот сюда… и сюда…

Перед отлётом в Москву я переговорил в Мадриде со Стариком, дав ему подробный отчёт.

– С этой девицей вы, Юрий Николаевич, конечно, сошлись предельно близко? – спросил резидент, хитро улыбаясь. – Это не для отчёта, это для меня. Я должен знать всё, кроме подробностей ваших сексуальных игр.

Я кивнул, чувствуя себя немного смущённым. Я хорошо помнил его наставления: не вступать в интимные отношения с иностранками без оперативной необходимости. В этот раз я вполне мог прикрыться такой необходимостью, но мне было как-то не по себе от обсуждения этой стороны дела. Всё-таки постель есть постель, хоть зачастую служит многим агентам самым надёжным местом добычи информации.