— Имею честь представиться по случаю моего возвращения после летних каникул.

— С добрым утром, моя дорогая! Рада вас видеть, — произнесла, приветливо улыбаясь, m-lle Эллис (фамилия моей новой наставницы) и, окинув меня тем же внимательным взглядом через пенсне, она проговорила снова: — Надеюсь, вы, как большая девочка, будете хорошо учиться и вести себя. М-llе Вульф отрекомендовала вас с самой лучшей стороны. Идите, познакомьтесь с вашими новыми подругами, среди которых найдете и старых друзей.

— Лида! Вороненок! Здравствуй! — услышала я знакомый мне голос за собою и, быстро обернувшись, увидела Додошку, такую же толстую, такую же маленькую с ее светло-карими плутоватыми глазами, но в черном траурном переднике.

— У меня папа умер. В ту же минуту к нам присоединилась русоволосая веселая девочка.

— Воронская! Душка! Как я рада, что ты приехала! Нашего полку прибыло! — вскричала она.

И Мила Рант в один миг осыпала все мое лицо горячими поцелуями.

— Пойдем! Я покажу тебе твое место. Ты будешь сидеть со мною. Довольна надеюсь, а? — после первого же взрыва радости затрещала она. — Ах, душка, здесь все такие «дряни»! Постоянно попрекают нас «второгодницами». Нам с Додошкой положительно житья нет. И тебе предстоит то же. Хочешь, мы заключим «тройственный союз»? Будем все трое подругами. Да? «Налетать» на нас, троих они не решатся, и нам лучше житься будет тогда. Согласна? Вот мой тируар, вот — твой. Постой, я тебе покажу, что на завтра готовить надо… Козеко историю задал… Ах, какой он душка, этот Козеко! Его полкласса обожает: глаза черные, волосы черные, борода черная. Настоящий бандит! Мы его так и прозвали «бандитом». Не правда ли остроумно, а?

Пока моя соседка непрерывно трещала, я успела осмотреться.

Вот они, мои новые подруги, с которыми мне придется провести целых четыре года вплоть до самого выпуска. Многих я знала. Со многими у меня происходили даже «стычки» и «междоусобицы» в предыдущие институтские годы. Вон на последней скамейке сидит полная, не по годам рослая и не по годам развитая Зина Бухарина, дочь русского консула в Иерусалиме, всю жизнь свою проведшая в Палестине и привезенная сюда к нам год тому назад. Ее прозвали «креолкой» за матовое, бледное лицо, без тени румянца. У нее черные, кудрявые, как у негритянки, волосы и жгучие, черные же, огромные глаза. Вон неподалеку от нее сидят две сестрички Верг, Наля и Маруся. Наля — хорошенькая, с детским личиком; Маруся — милая, добрая, чуть-чуть шепелявая шатенка с какими-то необычайно тоскующими глазами. Вон Карская — старообразная, рябая девочка, в очках, с такими шершавыми руками, точно она постоянно держит их в сырости, но очень доброе, незлобивое существо. Вон Елецкая, Правковская, Макарова. У первой лицо «пушкинской Татьяны» и несколько безумные, блуждающие глаза. Она вечно увлекается чем-то. Вон Дебицкая — настоящий живчик: миловидная, быстрая, подвижная шалунья, что не мешает ей быть, однако, первой ученицей класса. Но подле нее… кто это?

— Кто она такая? Я не видела ее раньше в институте. Что это за красавица? Лермонтовская Тамара, наверное, была не лучше. Лицо юной грузинки, бледное, без кровинки, поражало своею красотой. Черные восточные глаза смотрели внимательно и грустно из-под прихотливо изогнутых тонких бровей. Крошечный ротик с тонкими губами платно сомкнут. Две огромные иссиня-черные косы падали змеями с прелестной головки, чуть ли не доходя до пят красавицы-девочки.

— Это новенькая, Гордская Елена, — поспешила пояснить мне Мила Рант. — Хорошенькая, не правда ли? Ее только в августе из Тифлиса привезли. У нее мать грузинка, отец русский. Мы ее прозвали «черкешенкой». Только и вооб-ра-жа-а-ет же!

— Неужели воображает? — повторила я машинально и тотчас же отвела глаза от красавицы, потому что все мое внимание теперь привлекла сильная коренастая фигура девочки, светло-белокурой со смелым, открытым взором, с насмешливой улыбкой, обнажающей поминутно мелкие, хищные, как у зверька, зубы.

Эту я знала. Ведь она была моим злейшим врагом в прошлые годы. Мы схватывались с нею поминутно из-за всякого пустяка. Хотя я была «четверка», а она только «пятая», Сима Эльская, или Волька, как ее называли в классе, не давала мне спуску ни в чем.

И, несмотря на это, мне нравился мой симпатичный враг за мальчишескую шаловливость и какую-то необузданную веселость.

Девочки не подходили знакомиться ко мне, делая вид, что меня не замечают. Они были слишком велики уже для того, чтобы нападать на «чужестранку» (как у нас называли оставшихся на второй год воспитанниц и вообще чужеклассниц) и слишком пропитаны осадками институтских традиций, чтобы обойтись со мной запросто и приласкать девочку, вошедшую в их классную семью помимо их воли.

Надо приготовиться.

«А lа guerre, comme а lа guerre», как говорят французы.

Что-то ждет меня впереди!

Посмотрим…

8 сентября

Как долго я не писала. Целую неделю. Если я буду так нелюбезна к моему дневнику — я далеко не уеду.

Вот оно, началось!

Как ни добры, как ни милы ко мне Стрекоза и Додошка, меня вовсе не пленяет заключенный «союз». В них есть что-то такое, что просто шокирует меня. Из-за этого все и началось. Вчера был четверг, приемный день. К Вере Дебицкой пришел ее дядя и принес огромную коробку шоколаду. После приема Вера со своей огромной коробкой пришла в класс. Девочки ее окружили. Они вскакивали на соседние скамьи и тируары, перекидывались одна через другую и, протягивая пригоршни, просили наперебой, перекрикивая друг друга:

— Вера, не забудь меня! Дай мне, Вера! И мне! И мне!

Точь-в-точь как это делают нищенки на церковных папертях.

Ни Черкешенки, ни Вольки здесь, однако, не было, но, к ужасу моему, среди осаждающих Веру девочек я увидела знакомые лица моих обеих подруг. Стрекоза и Додошка не отставали от других, протягивали пригоршни и тянули сладенькими голосами:

— Вера, и нам! Не забудь и нас, Вера!

Швырнуть далеко в угол книгу, по которой я повторяла урок и присоединиться к группе, было для меня делом одной минуты.

— Позор! Срам! — зашептала я тихим, взволнованным голосом, дергая за платье то Додо, то Милу. — Как вам не стыдно клянчить! Попрошайки! Совсем без самолюбия! Подумайте только, ведь вы новенькие здесь, пришлые и вдруг!

— Не донкихотствуй, пожалуйста, Воронская! — поспешила обидеться Додошка. — Ведь и ты бы не прочь была, если бы…

— Доканчивай! — резко оборвала я ее, — если бы я была такая бесстыдница, как ты! Это ты хотела сказать?

Додошка сконфузилась до слез. — Я не понимаю, что вас так волнует, Воронская! — вмешалась в разговор Вера. — Разве было бы лучше, если бы они (тут она кивнула головою в сторону Додо и Рант) чуждались нас, как вы? Ведь вы чуждаетесь нас, согласитесь сами, Воронская, и это нелепо.

— Ну, конечно, нелепо! — подтвердила Стрекоза, получившая только что от Веры целую пригоршню шоколадных пастилок.

Я только вскинула на нее негодующий взгляд.

— Браво! Воронская! Браво! Ей-богу же в вас есть что-то рыцарское! Клянусь вам! — и белокурая Сима предстала передо мною во всей красоте своих сияющих насмешкою глаз.

Я поняла иронию, сердито передернула плечами и отошла от группы.

Между тем эта Сима мне нравится больше и больше с каждым часом. В ней есть что-то непосредственное. Дебицкая озадачила меня. Чуждаюсь их я, а не они. Неужели это правда?

Позднее, вечером, у меня произошла новая стычка с классом. Я просидела все послеобеденное время у моих третьих подле Марионилочки, а когда вернулась в класс, то была неожиданно поражена шумом и криками, господствующими там.

— Ага! Теперь мы знаем, почему вы все время у трешниц проводите! — вскричала своим резким голосом маленькая Макарова, подскакивая ко мне.

— Вы передаете наши баллы третьим и все, что делается у нас в классе! Это гадко! Нечестно! Недаром же вы чужестранка! Второгодница! Стыдно!

Вокруг меня теперь были злые, торжествующие лица. Девочки окружили меня тесным кольцом и кричали: