А в окошке терема я увидел Григория с Никифором. Стояли учитель с послухом и улыбались.

– Добрыня! Добрыня! – понял, что зовет меня кто-то.

Присмотрелся – Глушила мне рукой машет.

– Я оставлю тебя ненадолго? – спросил я Ольгу. Кивнула она в ответ. Спустился я с крыльца, с молотобойцем обнялся.

– Бери, – сказал ему, – Соломона и домой волоки. А я вслед за тобой пойду.

Подхватил Глушила лекаря на руки, расступилась толпа, нас пропуская. И уже выходя с майдана, я услышал, как Ольга велела ключникам бочки с брагой для угощения выкатывать…

Соломон умер в тиши своего дома. Без посторонних глаз. Как и хотел. До последнего мгновения с ним были только близкие: я, посадник хозарский и Свенельдова жена.

Дарена переживала сильно все те дни, что лекаря на Старокиевской горе держали. На майдан не пошла. Сама ведь кода-то на правиле стояла. И боль от Душегубова топора раной незакрытой на сердце осталась. Зачем же душу снова тревожить, и так изнылась вся. Но как только узнала, что Соломона помиловали, так сразу и прибежала.

Я ее попервости не узнал. Раздобрела она, похорошела. Только культя напоминала о том, что передо мной та самая шальная Одноручка, которая пугалась вороньего грая и пряталась в шорне от своих страхов… Отерла она лекарю лицо от сукровицы, раны промыла, а сама приговаривала:

– Если бы не он, я бы не выжила, – и мне культю свою показывала. – Сгнила бы. А теперь это все, чем я его отблагодарить могу…

За забором Соломонова подворья шумел и балагурил пьяный народ. Славил справедливость княгини и пил хмельное за ее здоровье. А здесь, в доме лекаря, было тихо. Соломон чуть слышно стонал в забытьи, а мы сидели вокруг его постели и ждали, когда к лекарю пожалует долгожданный покой.

Ближе к полуночи он ненадолго пришел в себя, огляделся, улыбнулся, вздохнул в последний раз, да так и умер с улыбкой на избитом лице.

– Вы идите, пожалуй, – сказал Ицхак, извиняясь, когда мы простились с лекарем. – Вам тут теперь нельзя.

– Понимаю, – кивнула Дарена, вытерла глаза и вышла на улицу.

– Добрын, – сказал посадник, когда мы остались одни. – Соломон завещал этот дом тебе. Там, в подклети, травы у него, мази и снадобья всякие. Их он велел жене твоей отдать. Просил, чтобы я за подворьем присмотрел, пока ты в нем нужду не почуешь. Так что считай себя козарским жителем…

На похороны Соломона нас с Дареной не пустили. Оно и понятно. У каждого народа свой обычай покойников в последний путь провожать. Потому и обиды у нас не было. Мы уже ночью с лекарем простились, а потом еще и с конюхами как следует помянули.

Они-то мне встречу готовили, а получилась тризна. Хмельного было выпито немало. Десятник пришел, Глушила ненадолго заглянул. Мы молотобойца на конюшне оставить хотели, но он, сославшись на то, что жена его заругает, принял на грудь корчажечку да домой заспешил. Я тоже на питье не сильно налегал, знал, что скоро утро настанет и придет пора о живых подумать. Поэтому, как только рассвело, простился я с друзьями и в терем княжеский направился. Смотрю, у помоста Душегуб суетится. Веселый.

– Ты чего это с утра пораньше топор точишь? – спросил я ката.

– Как это чего? – ответил Душегуб. – Казнь у нас ныне.

Удивился я:

– Неужто Ольга свое слово отменила? Да и помер же лекарь без твоей помощи.

– Лекарь помер? – почесал кат затылок. – Выходит, верно говорят, что от судьбы не уйдешь. И коль срок настал, то сколько от Марены ни прячься, а она все одно найдет. Только я не для лекаря струмент готовлю. И кроме него найдется, кому башку отчекрыжить. Может, слышал, Дубыньку-разбойника поймали?

– Слышал, – вспомнил я страшный вой в порубе.

– Он же душ-то поболе моего загубил. Ну, так его тоже… того… – провел большим пальцем Душегуб себе по горлу. – Его-то уж княгиня точно не помилует, – улыбнулся он щербатым ртом.

– Понятно, – кивнул я и дальше пошел.

Несмотря на такую рань, Ольга была уже на ногах. Она вызвала в горницу двух старших ключников и теперь выясняла, сколько народ киевский попил и поел за прошедшую ночь. Сетовала, что ныне работный люд и холопы будут маяться после вчерашнего перепоя. А дел невпроворот…

Стояли мужики. Слушали хозяйку внимательно. Страдали. Они же вчера тоже за княгиню Киевскую приняли. Потому в горнице дух висел тяжелый. Мужики хмурились, переминались с ноги на ногу и в душе ругали свою нелегкую долю. Но виду не показывали. Тихо потом исходили, жаждой мучались, но терпели.

– Вы давайте людей будите, – говорила она ключникам.

– Так ведь, матушка, – сказал один из них, – они же вчера так угвоздились, что ноне к работе будут непригодны.

– Ну, так опохмелите их! – Ольга взглянула на ключника строго. – А то вы сами не знаете, что делать надобно? Вон рожи какие у вас кислые. Небось головы-то гудят?

Помялись мужики. Вздохнули.

– Да они же с опохмела могут вразнос пойти, – сказал другой ключник.

– А вы им больше чары не подносите. А ежели кто больше выпьет, моим словом его на правило ставьте. Пороть будем, пока хмель не выйдет.

Еще горше вздохнули ключники, но промолчали. Тут княгиня меня увидала, смутилась отчего-то.

– Или мне вас учить надо, как народ к работе понудить? Ступайте, – ключников она отослала.

– Так ведь и нам перепадет по чарке, – шепнул один мужик другому, мимо меня проходя. – Здорово, Добрый, – кивнул он.

– И вам… на здоровье, – подмигнул я ключникам.

– Ты чего это ни свет ни заря? – спросила Ольга, как только мы остались одни.

– Сестра моя где? – это было первое, что сказал я княгине.

Вчера впопыхах не до этого было, но беспокойство за Малушу мне всю ночь покоя не давало. Оттого с утра пораньше я в терем и пришел.

– Я ее в Вышгород отправила, – ответила она. – И Загляда с ней. Бабка Милана совсем стара стала, вот и будут они ей пока в помощницах. Так что не волнуйся ты за сестру. Не переживай. Я же сказала, что в обиду ее не дам. А с Соломоном-то что?

– Помер лекарь.

– Как?! – растерялась княгиня. – Что ж я натворила глупая?.. – запричитала.

– Ну, будет… – сказал я ей. – Будет тебе убиваться.

А она мне на грудь бросилась и разрыдалась.

– Что толку теперь слезы лить? – Мне сейчас не до ее рыданий было. – Что случилось, не воротишь уже. Вон, Душегуб сказал, что от Доли своей не убежать. Значит, так судьба распорядилась. Теперь важно в грядущем дров не наломать.

– Да что же я… – не унимается княгиня.

– А что ты? – я ей говорю.

Поплакала она и затихла. Чую – успокаиваться начала. А из объятий моих не слишком-то рвется. И вроде ненароком губы мне подставляет.

– Ты погоди. – Я ее от себя отстранил. – С лекарем ясно. А что теперь со мной будет?

– Ты про что это? – отошла она от меня, утерлась платочком.

– Как это про что? Про то, что ты мне перед отъездом в Муром обещала.

– Не поняла… – сделала она вид, что не помнит ничего.

– А чего тут непонятного? И вчера слова мои мимо ушей пропустила, и ныне в непонятки какие-то играешь. Ведь тебя тогда никто за язык не тянул. Сама сказала, что воля меня ждет, коли Григория привезу…

– Я так сказала? – И слезы сразу высохли, и удивление вместо скорби на лице появилось.

– Нет, я это только что выдумал, – не хотел я злиться, а само получалось. – Я год целый словами этими жил. По сто раз на дню их вспоминал, а ты теперь на попятную хочешь?

– А разве плохо тебе в Киеве?

– Хорошо, – кивнул я. – И сытно, и пьяно, и развлечений полно. Вон, казни каждый день. Вчера Соломон, ноне Дубыня, а завтра? Завтра, может, меня на колоду головой положишь?

– А что? Есть за что?

– Хозяйка, если захочет, холопу всегда вину найти сможет.

– И все снова, – вздохнула Ольга. – Землю Древлянскую баламутить начнешь. Народ против меня со Святославом поднимешь…

– Ты же знаешь, что не будет этого, – посмотрел я ей прямо в глаза. – Неужто не поняла еще, что не хочу я из Руси выходить? И не сбежал тогда, и Путяту от бунта отговорил, и готов хоть сейчас стремя сыну твоему поцеловать. Не ищу я власти. Покой мне дороже. Отпусти ты меня!