И потом, – кивнул он на чурбаки липовые, – у меня для церкви Распятие не получается. Бьюсь я над ним уж который год, а вырезать Спасителя на кресте не выходит. Не дается мне резьба. Корявым Иисус у меня получается, прости, Господи. А ты говоришь…

Всю весну и цельное лето уговаривал я Григория со мной на Русь отправиться. Не хотел он общину покидать. Отнекивался:

– Как же я людей оставлю? Они же мне доверились, а я брошу их.

И так я вокруг него, и эдак, а он уперся, как баран в ворота новые, и ни в какую. То церковь не достроена, то жито не убрано, то Параскева занедужила… искал Пустынник все новые и новые причины, чтобы со мной в Киев не идти.

Помог я общинникам церковь поднять, жито вместе с ними убирал, Иоаннову жену от лихоманки вылечил. Даже, на радость общине, Иисуса на кресте вырезал…

– Ну, так, что? – не стерпел я как-то по осени. – Поедешь со мной, или тебя силком тащить?

– И чего ты так стараешься снова в полон свой вернуться? – спросил он. – Оставайся с нами. Разве же здесь не воля тебе?

– Воля, – кивнул я. – Только на чужбине да без любимой и свобода не в радость. А я, знаешь, так по жене соскучился. Так соскучился, что душа изрыдалась вся. Слезами горькими денно и нощно обливается. Я уж сколько лет в себе изо всех сил тоску давлю. Сколько же можно в кулаке сердце свое сжимать? Оно же не камень, может и не вынести.

– Больно тебе? – просто спросил он.

– Больно, – признался я.

Помолчал Григорий немного, а потом сказал:

– Как дорога морозом схватится, так и поедем.

– А меня с собой возьмете? – пробасил Никифор.

– Куда же я без тебя? – улыбнулся Пустынник.

– Ой, да. Ой, да за горо-о-ой… – на весь заиндевевший бор горлопанил Никифор. – За горой высоко-о-ой…

Пар валил из луженой глотки жердяя. От его густого баса мурашки бежали по телу, но где-то в груди становилось теплее, и казалось, что не так уж и холодно в замороженном лесу. Я даже тулупчик на груди распахнул.

– И откуда ты такой голосяко себе приобрел? – спросил я послуха.

Никифор прервал песню и на меня взглянул. Гордо.

– Таким уж Господь меня уродил, – ответил.

– Выходит, ты самим Господом рожден? – строго спросил ученика Григорий.

И вся гордость жердяя улетучилась вмиг. Он подвигал своим большим кадыком, словно пытаясь что-то сказать, но не нашелся и скромно опустил глаза долу.

– Чего молчишь-то? – наседал на него христианин. – Или Иисус тебя разом не только разума, но и языка лишил?

Совсем растерялся послух, сдвинул треух на глаза и затылок косматый почесал.

– Я в батюшку своего пошел, – пробурчал он. – Ты же сам говорил, что все мы…

– Отцом Небесным созданы… – подсказал ему Григорий.

– По образу и подобию Его, – жердяй, словно дитятя, обрадовался, вспомнив наконец наставления учителя.

– Это что же выходит? – я придержал Буланого. – Все люди на самом-то деле Боги?

– Как это? – Никифор поправил треух и изумленно на меня уставился.

– А так, – сказал я. – Если что-то создать по образу и подобию… скажем… коня, – я похлопал Буланого по шее и уселся в седле поудобней, – получится конь. Так?

– Так, – кивнул жердяй.

– Вот и выходит, что созданный по образу и подобию Бога сам получается Богом.

Никифор опешил. Взглянул на учителя, но тот отвернулся нарочито. Дескать, давай-ка сам мысли.

И жердяй мыслить начал. Изо всех сил старался. Брови хмурил, к небу глаза подымал, точно среди голых ветвей задремавших до весны деревьев мог отыскать какой-то знак. То ли вправду что-то рассмотреть смог, то ли мысль ему ни с того ни с сего в голову буйную пришла, только улыбнулся он и на меня хитро сощурился.

– Так ведь душа наша подобие Божие имеет, – радостно изрек Никифор. – А тело – тьфу! Тело есть прах и тлен. Из земли Адама Господь создавал да дух в него вдувал. Значит, тулово нам лишь одежей для души служит. А одежа и износиться может. Вот! – закончил он свою речь и победно взглянул на Григория.

Тот кивнул одобрительно и сказал:

– Ну, пора где-нибудь на ночлег привалиться, а то уж темнеть стало, как бы не заплутать впотьмах.

– Привал так привал, – согласился я. – Вот и местечко неплохое подвернулось.

На небольшой, едва припорошенной снегом поляне, у подножия березы белой, мы решили становище разбить.

Спешился я. От седла котел отвязал, мешок с пшеном отчалил.

– Давай-ка, Никифор, за хворостом, – велел ученику Григорий. – А мы пока шалашом займемся…

Веселым у меня получилось на Русь возвращение. Говорят, что любую дорогу хороший собеседник может короче сделать. Убедился я в этом. У меня же не один, а два собеседника было. А разговоров мы за дорогу нашу много переговорили. О том и об этом судачили. Про жизнь и про смерть, про любовь небесную и земную, про Мир и про то, как люди в разных землях живут.

Я-то на своем недолгом веку многое успел повидать. До самой Исландии меня Доля закидывала, но Григорий поболе моего по Свету побродил. И хоть не сильно он меня был годами старше, однако побросала его судьба и покорежила изрядно. Сиротой неприкаянной скитался он по Земле-матушке, сам не зная, зачем ему такая жизнь выпала. Даже имени у него тогда не было. Может, и звала его как-то мамка от рождения, только померла она, когда он еще совсем маленьким был. Имя сына, видать, с собой забрала. Его Андрей случайно подобрал. В Нове-городе, на торжище, хлеба краюху сирота с голодухи спер, а за такое карали нещадно. И били мальчонку и свои купцы, и гости заморские, не столько из жадности, сколько от скуки. Только Андрей за сиротинушку вступился. Сперва и проповедника побить хотели, но на того как сядешь, так и слезешь. Купцы на него с кулаками, а рыбак им сказки рассказывать. И такие забавные, что забыл торговый люд про татя, про кулаки, которые чесались нещадно. Уж больно сказки интересные. Даже сам сирота заслушался. Ему бы в бега кинуться, а он сидит и от удивления рот раззявил.

И что особенно поразило тогда Григория, так это то, что даже с немчурой заезжей Андрей общий язык нашел. Бойко рыбак по-иноземному лопотал. Гости от смеха за живот хватались. Отпустили сироту. И хлеб отбирать не стали.

За четыре дня он тогда в первый раз поел. А насытившись, за чудным мужичком увязался. Не стал его Андрей от себя гнать. Видно, созрел проповедник для учительства, а тут и ученик подвернулся. Так что дальше по Миру они вместе пошли.

А сирота безродная оказалась тварью благодарной. Тем самым полем, про которое Андрей часто поминал. Брошенное зерно веры христианской в его душе проросло и заколосилось. И однажды голь безымянная имя наконец обрела. Крестил его рыбак в лесном ручейке. Григорием нарек.

И почитал Григорий учителя своего пуще отца родного. И помнил всегда, что, если бы не рыбак, забили бы его на новгородском торжище.

Небольшой костерок давал приятное тепло и освещал наше убежище. Шалаш мы сделали небольшим, чтоб быстрее нагрелся. Посредине огонь развели, каши наварили. Поели немного и теперь сидели вокруг костра и старательно ложками соскребали остатки каши со стенок закопченного котла. Больше всех старался Никифор. Оно и понятно: попробуй-ка насыть такую дубину стоеросовую. Мы с Григорием и так впол-ложки ели, чтобы жердяю поболе досталось.

– Эх, – вздохнул послух и ложку свою облизал, – сейчас бы мясца, да поскоромнее…

– Да ты, никак, не наелся? – посмотрел на него учитель. – Или забыл, что не хлебом единым…

– А хлебца бы тоже не помешало, – мечтательно поднял глаза Никифор и громко рыгнул. – Почитай уже две седмицы мы только лишь пшеном да просом давимся. Сейчас бы молочка или холодцу с хреном. Я бы не отказался.

– Я бы тоже, – кивнул я. – Потерпи чуток. Вот в Киев скоро придем, там разносолами да кулебяками вас Ольга откормит.

– А его с нами, – подал голос Григорий, – никто не звал. Сам напросился, а теперь ноет, что зуб болючий. Сидел бы в Карачарове. Сытно бы было, тепло. Как там Иоанн с делами общинными справляется? – вздохнул христианин.