– Значит, получилось все?

– Да, – зевнула Любава. – Сумели мы и Преславу, и ребятеночка из Марениных объятий вырвать, смогли безглазую перехитрить. Уж и не знаю, к добру это или к лиху великому. Не смирится Смерть с тем, что у нее добычу законную отняли. Все равно свое наверстает сторицей. И еще: ребенок у Святослава будет единственный. Второй беременности Преслава не переживет.

– Ты мне вот что скажи, – приставал я к жене, пока мы с Горы в Козары спускались. – Как же ты со знаниями своими, с могуществом таким, в полон к хазарам пошла?

– Как маленький ты у меня, – грустно улыбнулась Любава. – Ты же силу мне вместе с веточкой принес. Или запамятовал? Так случилось, что на мои знания умение матушки моей легло и твоей любовью утроилось. Да будь у меня хоть частица того, что теперь имею, разве же я допустила бы, чтоб ты за мной полмира проехал? Преданность твоя и нежность бескорыстная меня питают, любый мой. – Остановились мы посреди дороги, поцеловались горячо, а народ мимо по своим делам идет да за нас радуется.

– Ох, чего это мы? – отстранилась от меня Любава. – Люди же смотрят.

– И пускай смотрят, – прижал я ее к груди.

– Погоди, – она глаза зажмурила и вздохнула тяжело. – Совсем я из сил выбилась.

– Пойдем-ка домой поскорей, – сказал я ей, – а то ты на ногах уже не держишься.

– Да, – согласилась она. – Голова что-то кругом пошла. Идем.

И мы, взявшись за руки, словно дети малые, поспешили на Соломоново подворье.

– Девки, – кликнула она сенных. – Хозяина в дорогу собрать нужно. Ему завтра рано поутру в Чернигов отправляться. Крупы да сухарей положите. Мяса вяленого из подклети достаньте. Велизара, – сказала она Глушилиной жене, – на тебя вся надежа. Ему седмицу целую в пути быть.

– Не беспокойся, Любавушка, не отощает, – сказала ей ключница. – Я княжича, словно мужа родного, в путь снаряжу.

– Пойду я, любый мой, прилягу, – шепнула мне жена.

– Ложись, отдыхай, – поцеловал я ее в щеку. – А мне еще сбрую оглядеть надо, у коня подковы обстукать и с отцом поговорить.

Скрылась она в избе, а я перво-наперво пошел в тот уголок укромный, что батюшке так приглянулся. За одрину завернул – нет отца. Может, он в дом ушел? Темнеет уже, солнышко к закату клонится, вот он на отдых и отправился. Я к нему в опочивальню – и там никого. Значит, на кухарню завернул – мы-то целый день в тереме, проголодался небось. Я тоже поесть не против, хоть с Кветаном на конюшне закусил, а все равно в животе урчит. Но у кухарей отца тоже не было, и, говорят, он ныне туда не заглядывал.

«Где же он?» – подумалось.

Вышел я во двор. Вечереет. Мальчонка дворовый квочек в курятник загоняет. А петуху отчего-то на насест не хочется – крыльями хлопает, гребешок у него кровью налился, на мальчишку наскакивает, норовит его в ногу клюнуть. Но малец нападки стойко отбивает. Старается кочета в отместку пнуть. Война у них в самом разгаре, а тут я с расспросами.

– Мирослав, ты отца моего не видел?

– Как же не видел, – малец в ответ. – Как только вы на Гору отправились, так он котомочку за плечи закинул, зипун теплый захватил, со мной попрощался, кобеля за ухо потрепал и тоже ушел.

– Как же так?! – растерялся я. – Куда же он?

– Он ничего не сказал, – Мирослав все же поддел петуха носком лапотка. – Ага! Получил, Горыныч!

Кочет взлетел вверх, раскрылился смешно, хлопнулся оземь, вскочил на ноги, оглянулся поспешно на своих квочек. Те сделали вид, что не заметили позора своего предводителя. А петух задрал клюв, воинственно тряхнул гребешком и с гордым видом – точно это именно он победил в схватке – зашагал в сторону курятника.

«Чего ж это он учудил? – подумал я об отце. – Зачем ушел? – а потом запоздало: – Что же я ему плохого сделал?»

Полночи я отца по посадам искал, даже на Гору к городским воротам поднимался. Испугался, что ему в голову взбредет в одиночку град штурмом взять, но его и след простыл.

Поутру я Любаве о напасти нежданной рассказал.

– Ничего дурного с батюшкой твоим не случилось, – попыталась утешить она меня.

– Это я знаю, – сказал я ей. – Догадываюсь, куда он направиться мог, и это меня особенно страшит. Обещал Ольге, что отец на подворье нашем останется, а вот оно как выходит. Если отец с хоробром встретятся, беды не миновать.

– Не кручинься. Поезжай к Святославу, а как вернешься, тогда и решать будем, как с этим лихом лучше поступить.

– Тебе бы тоже Микулу проведать не помешало. Мало ли что теперь случиться может.

– А Малушку ты хочешь одну здесь оставить? – спросила Любава. – Нет уж. Я здесь возвращения твоего подожду.

– Ох, отец, – с тяжелым сердцем я из Киева выехал.

Всю дорогу у меня душа не на месте была. Судил да рядил, как же мне теперь жизнь свою строить. Как Долю перехитрить? Как невозможное совершить, чтобы лед и пламень друг друга не уничтожили?

Так задумался, что, когда волки из лесу выскочили, я их и не заметил даже. Очнулся от дум, когда конь на дыбы поднялся и заржал испуганно. Повод я натянул, осадил жеребца. На вожака серых разбойников так взглянул, что тот остановился и глаза желтые отвел.

– Пошли отсюда! – прикрикнул я на волков.

Заскулил вожак и поспешил прочь стаю увести. Проехал я мимо, а они стороной прошли. То ли сытые, то ли от меня в тот миг такое исходило, что волки предпочли добычу в другом месте поискать.

Ох, отец-отец.

Небывалые холода стояли в то лето на Руси. Часто под утро озябшие чахлые травы, словно сединой, белели изморозью. Ночные туманы окутывали окрестные леса, превращая все вокруг в морок, и порой казалось, что Яви больше нет. По ночам огнищане в голос выли, понимая, что жито вымерзло и впереди ждет их холодная и голодная зима. Отощавшие коровенки жалостливо ревели, требуя от растерянных хозяев зеленого клевера и привольных лугов, падали и умирали, пораженные беспощадным мором. И только вороны радостно граяли над распухшими трупами палой скотины, славя Марену с Кощеем.

Разор и запустение пришли в то лето на Русь. Права была Любава, когда сказала, что со смертью играть без толку. Безносая свое все равно возьмет, да еще и с приварком останется. Так и вышло. Марена за этот год на Руси вдосталь натешилась, и казалось, что конца этому не будет. Лишь иногда, в те редкие дни, когда сквозь серые унылые тучи прорывалось желанное солнышко, появлялась надежда, что отступит злая Навь и все станет по-прежнему понятно и спокойно.

Тяжелым для меня выдался прошедший год. Иногда чудилось, что я превратился в раскаленный докрасна кусок железа и с одного бока меня молотом охаживают, а с другого бока у меня наковальня твердая. Лупят меня что есть мочи, и только искры по сторонам разлетаются.

Началось-то все радостно – Ольга слово свое сдержала и батюшку из полона выпустила, а кончилось… впрочем, еще не кончилось, а продолжается.

Я сразу догадался, куда отец из Киева ушел, но вдогонку за ним бежать у меня возможности не было. И конь вороной не в родные леса Древлянские меня понес, а в Чернигов, в стольный град Северской земли.

Здесь Святослав с воеводой своим Свенельдом склады да лабазы устроили. Дальний поход они затеяли, а в походе без запасов никак нельзя. Здесь же, у стен Чернигова, топоры стучали, сосны высокие вокруг города валили, на доски бревна распускали. Каганом Киевским повеление дано быстрые ладьи да большие струги ладить. Северяне в этом деле мастера знатные, ладно у них в корабельном деле получалось. Короба[95] у них легкие и прочные выходили, между тесовых досок ни щелочки, на самих досках ни трещинки. По всей Руси черниговцы славились. И киевляне, и смоляне, и даже новгородцы – мореходы знатные, и те в Чернигове стругами отоваривались.

Но прежде чем ладью собирать да на воду ее спускать, лес готовить надо: сучковать, прямить и сушить умеючи. Из сырого леса корабль не получится, поведется доска, расползется струг на воде, а то и вовсе на дно уйдет. Северяне испокон века тайну просушки дерева корабельного знали, хвастались: